Пора летних каникул

Если бы я был настоящим парнем, я бы схватил ее в охапку и танцевал, танцевал — до тех пор, пока голова звоном не изошла. А потом — поцеловал бы. В щеку, в маленькую родинку. Но, видно, уж такой я уродился — тюфяк и рохля.

— Кончится война,— ни с того ни с сего проговорил Глеб, насупившись,— брошу к чертям цирк и пойду в институт.

— Профессором?— ничуть не удивившись, полюбопытствовал Вилька.

— Учиться буду. Стану учителем.

— Учителем?

— Ну да. Я хочу... Детей надо с малых лет учить ненавидеть. Всех тех...— он не договорил.

Слова его все мне раскрыли. Если Глеб, звезда циркового манежа, решил бросить любимую работу! Слепой и тот увидит, что он... Впрочем, при чем тут слепой.

— Эх, ребята-ребята,— вздохнула Катя, в глазах ее блеснули слезы.— Вы совсем дети. Это вас надо воспитывать.

— Нас уже воспитали,— это сказал я. Сказал тонким голосом, как-то по-петушиному. Я сам удивился своим словам. Честное слово, я здорово сказал. Нас действительно здорово воспитали. Не только в школе. На уроках нам объясняли, какой хороший человек был Маркс'. А я и не сомневался в этом. Я только удивлялся,, почему у него такая большая борода. И однажды спросил об этом преподавателя обществоведения.

Преподаватель опешил. Потом нашелся — выставил меня из класса. За хулиганство. Очень остроумно, ничего не скажешь. Но он совсем пал в моих глазах, когда вызвал отца и сказал ему так, словно произносил надгробную речь:

— У вашего сына скептический взгляд на действительность. В наши дни, когда.;.— Тут он неизвестно почему заговорил шепотом:— Вы... ваш сын... Имейте в виду, я не хочу иметь неприятностей. Мой долг...

Папа заверил его, что вышибет из моей головы скептический взгляд на действительность. А я удивился и расстроился.

Папа объяснил:

— Потом все поймешь. А язык держи за зубами. Понял?

Понял, не понял, но больше сомнительных вопросов не задавал. Сам кое-как разбирался. Учителя учили нас любить и ненавидеть. Мы гордились Александром Невским, Мининым и Пожарским. Немного обижались на Кутузова, который не хотел взять в плен Наполеона, и восхищались Суворовым. Герои гражданской войны поражали наше воображение.

А врагов мы презирали. Кое-какие поблажки делали Бонапарту, уж очень здорово он воевал. Зато остальных презирали — от Бату-хана до Врангеля. На Гитлера,

Муссолини и самураев смотрели как на дурачков. Их даже чуточку жалко было. Моськи на слона!

А теперь мы многому научились. Без книжек и конспектов. И каждый день мы готовы держать экзамен. Особенно сейчас, когда нет больше нашего Павки и появилась Катя.

Мне все это хотелось сказать вслух, но я молчал. Катя посмотрела на меня светло-голубым взглядом, и я задохнулся.

— Катя!— вымучил из себя я.— Мы тебя никогда не покинем! Не надо говорить, что ты мертвая, очень прошу.

Тут поднялся Вилька, взял меня за плечи и силком усадил на скамью.

— Чтобы я больше не слышал причитаний и красивых слов!— Он повернулся к Кате и погрозил ей кулаком.— Слышишь?

Она удивилась его нахальству:

— Да как ты смеешь?..

— Смею. Мертвая! Да я уж пятый год мертвый. И ничего... живу, как видишь. А кто меня убил? Кто, я спрашиваю? И сам не знаю... Вот как. У всякого свое. У тебя одно горе, у других — другое... Никому не говорил. А сейчас скажу. Только вам. Только тебе. Чтобы знала... Юрка с Глебом все удивляются, откуда я немецкий знаю, с Ханазаровым по-узбекски говорю, на рояле тренькаю. Как так,— вор Вилька Орлов в нотах разбирается.

Вилька хотел застегнуть верхнюю пуговицу гимнастерки, но ее давно уже не было, и он досадливо махнул рукой:

— А я и не Орлов вовсе. Не Орлов я...

Вилька назвал свою настоящую фамилию, и я остолбенел. Отец его, оказывается, был одним из видных работников в Узбекистане. Мой папа был знаком с Виль-киным отцом. Еще с гражданской войны.

— Ну и Вилька!

На Глеба без смеха невозможно было смотреть.

— А я и не Вилька... Это — теперь. Но на всю жизнь. Имя это дорого мне. Вы знаете, почему; А раньше я был Азизом... Вот какие дела. Жил — не тужил. Утром в школу, после школы языки, музыка, вечером — товарищи. Мать моя — русская, в Лозанне институт окончила. Поэтому я и на рояле, и французский с немецким немного знаю. А английский в школе долбил. Давно все это было. Хороший у меня отец был. Всю жизнь — в работе... А потом не стало ни отца, ни матери. Все!.. Вилька вытер ладонью глаз:

— Смеялся он здорово... Здорово смеялся. Вилькин рассказ поразил и нас, и Катю.

— Дальше, Виля, рассказывай дальше.

— А что дальше? Дальше все ясно. Вилька помолчал.

— Долгая история. Короче говоря, убежал из детдома — ив Одессу-бебу. Объявился Виленом Орловым. Остальное известно. Все. Как говорят англичане, хэппи энд.

Глеб и я смущенно молчали.

— Виля... Виля,— тихо произнесла Катюша.— Я все поняла, Виля.

Да, он совершил больше, чем подвиг. Я никогда бы не решился раскрыть такую тайну. Даже ради Кати. А может, и решился бы. У меня просто нет тайны.

Тут на Глеба нашло. Наверно, он перед Катей решил себя показать.

— Так, все ясно,— он пригладил волосы и сделал строгое лицо.— Но зачем ты связался со всякими подонками? Жил бы честно, как все...

Вилька не рассердился. Только прищурил глаз.

— Умница. Как это я сам не додумался? Вот беда—и вдруг вспыхнул:—Дубина! А как жить честно! Вам-то хорошо... Ханазаров вот смеется: «Как так по-узбекски научился говорить? Какой школа? И лицом немножка на нас выглядишь!» Немножко!... Эх, ничего вы не понимаете.

Он посмотрел на нас исподлобья:

— Вы хоть верите мне?

— Верим,— кивнул Глеб и смутился.

— Верим,— повторил я. Вилька отвернулся, подошел к оконцу.

— Друзья. Товарищи,— он словно пробовал эти слова на вкус и вдруг произнес изменившимся голосом:— Приветик! Ты что — подслушивал?

В открытом окне показалась голова здоровенного детины. Фамилия его была Сомов, но все звали его «Кувалдой». Морда у него лоснилась, в глазах лесть и хамство. Однажды Кувалда попался на краже курицы. Комиссар чуть его не кокнул. Заступилась старушка, хозяйка курицы. А сколько раз он не попадался? То-то у него рожа как маслом вымыта!

— Приветик!— нагло ответил Кувалда.— Умные речи приятно слушать... Не пугайтесь. У меня не рот, а могила. Как говорил поэт, «и на устах его гербовая печать». Взаимно, разумеется. Поняли, детки?

Глеб вскочил:

— А ну проваливай!

Кувалда подмигнул и исчез, напевая пошлую песенку:

Катя, Катюша, купеческая дочь,

Где ты пропадала сегодняшнюю ночь?

Ошеломленные, мы не нашлись сразу, что сказать.

— Ну его к черту!— выругался Вилька. Глеб произнес серьезно:

— Я его, пожалуй, убью.

Катя смотрела на нас добрыми чистыми глазами:

— Детишки вы, совсем мальчуганы. Знаете, я вас так люблю... так люблю!

Эти слова резанули меня. Раз она любит всех, то о чем говорить. У Глеба с Вилькой тоже вытянулись физиономии.

— Разболтались!— в сердцах Вилька махнул рукой и задел кринку из-под молока.

Глеб подхватил на лету кринку,

— Ладно уж. Давайте лучше спать. Тебя как теперь называть — Вилькой или...

— Как звал, так привычней...

Мы вышли во двор и устроились в ворохах сена, пах« йущего выдохнувшимся цветочным одеколоном и свежей пылью. Катя осталась в хатке.

Я лежал на спине, разглядывал крупные дрожащие звезды. Казалось, они вот-вот начнут капать с неба. На душе было хорошо и суматошно.

А в хатке спала она.

И поэтому мне было радостно и тревожно.

В нашем батальоне осталось всего четыре командира: комбат Шагурин, комиссар Бобров, начпрод интендант Гурвич и еще капитан, который выступал с обвинитель-,/ ной речью, когда судили паникеров и предателей. На гражданке он, как рассказывают, был следователем в районной прокуратуре.

У капитана была странная фамилия — Брус. А сам он просто загляденье: тонкие брови вразлет, смоляные кудри, лицо, как у Байрона, аристократическое. Только глаза неприятные, хотя и красивые, синевато-голубые, притаившиеся, они никогда не улыбались.