Баллада о сломанном носе

— У тебя, наверное, нет денег? — спрашиваю я. Мама смотрит на меня. Вокруг рта у нее глазурь.

— Я скоро получу еще. Очень скоро. Тогда тебе достанутся карманные на неделю.

— Все в порядке. Сойдет и пончик.

Я снова снимаю ботинки и принимаюсь за домашку, уплетая пончик с розовой глазурью.

От одной только мысли, что окажусь на сцене один на один с залом, я мажу мимо нот, хотя в данный момент пребываю в одиночестве, запершись в туалете.

— Все в порядке? — обеспокоенно спрашивает мама, когда я выхожу.

— Что-то в горле застряло.

— Это противно.

— Скоро пройдет.

— Да, обычно проходит. Еще еды?

Остался еще пончик с белой глазурью. Мой живот отчаянно протестует, но мама протягивает мне пончик, а я не хочу, чтобы она спрашивала, все ли у меня в порядке.

— Спасибо. Выглядит аппетитно.

В этот момент в дверь звонят.

Я давно предлагал выкрасить нашу дверь в желтый цвет, чтобы люди перестали, наконец, ошибаться. Но мама боится, что нас за это выселят.

Очевидно, вернулся товарищ Гейра, успевший позабыть, что тот «умер». Мы с мамой делаем вид, будто не замечаем повторного звонка.

— Это Ада, — раздается из-за двери.

Пончик застревает у меня в глотке липким, приторным комком.

Вероятно, в жизни бывают потрясения и посерьезней. Но сейчас мне трудно представить себе какие. У меня стопроцентный шок, и я даже не пытаюсь прийти в себя.

— Барт? Ты здесь? — спрашивает Ада.

— Это знакомая? — шепчет мама.

— Нет, — говорю я.

— Но она называет тебя по имени.

— Да… то есть… Только…

— Барт, открой, пожалуйста, — громко говорит Ада.

— По-моему, тебе надо ее впустить, — замечает мама.

— Она наверняка скоро уйдет.

Я смотрю на дверь. За ней стоит Ада. Она уже вошла в подъезд и поднялась по лестнице. Под ногами у нее хрустело. Она посмотрела вниз и увидела шприцы и всякую гадость. Может, она даже наткнулась на некоторых соседей — к примеру, тех, что не могут, как люди, ходить по лестнице и их заносит на поворотах. Вроде того типа, с согнутыми коленями и крошечными зрачками, который стоял внизу, у почтовых ящиков.

В сущности, жить в социальном жилье не так ужасно, когда в школе об этом никто не знает. Но вот совершенно ненадежная Ада стоит под моей дверью. Что ей тут нужно?

— Кто это? — шепчет мама.

— Никто.

— Не может быть. Она знает твое имя.

— Одноклассница.

— Я слышу, вы там шепчетесь, — сообщает Ада. Мама встает и открывает дверь.

— Привет, я Линда, мама Барта, — представляется она, протягивая Аде руку. — Входи!

Я вижу, как Ада разглядывает маму, заслонившую собой дверной проем. Мама сторонится, и Ада осторожно входит.

Вероятно, давно надо было описать нашу квартиру, но это как-то не приходилось к слову. Помещение это трудно назвать, как любят говорить риелторы, великолепным. Его с трудом и квартирой-то назовешь. Мы с мамой живем в одной комнате. Я сплю на раскладном диване, а мама на обычном. На полу валяются стопки журналов, каких-то бумажек и куча всего, так что линолеума посреди комнаты почти не видно. У нас есть книжная полка, на которой стоит все что угодно, кроме книг, и почти не работающий холодильник. Одна стена светло-желтая, остальные — белые, на них следы от фотографий, которые тут когда-то висели. На окнах нет занавесок, но это не самая необходимая вещь из всего, на что нам неплохо бы потратиться. Мы с мамой составили длиннющий список, только он куда-то завалился.

Вот так мы и живем. И никто из моего класса к нам раньше не приходил. А теперь посреди комнаты стоит Ада, и от этого квартира кажется еще более крошечной и убогой. Мама убирает белье с дивана.

— Садитесь. Я схожу в магазин, — говорит она.

— Но у тебя же нет… — вспоминаю я… и резко затыкаюсь.

— Все в порядке, — отвечает она. — Налей сока, что ли, Барт.

Я киваю, хотя весь сок был выпит еще вчера. Пока мама рядом, мы с Адой молчим. Я пытаюсь улыбаться, но, кажется, у меня не очень получается.

— Твоя мама…

— Знаю, — перебиваю я.

Какое бы слово Ада ни собиралась произнести, я не хочу этого слышать. Толстенная, жирная, жиртрест, больна ожирением, с огромной задницей — все существующие на этот случай выражения обидны. А другие — вроде «слегка полная» или «с небольшим избыточным весом» — не годятся, потому что мама куда больше того, что ими обозначают.

— Она… приятная, — заканчивает Ада.

— Ну да. Правда… Как ты меня нашла?

— Мне дали адрес в школе.

— Не надо бы тебе приходить, — невольно слетает у меня с языка.

— Знаешь, мне ужасно неловко от того, что случилось. А все потому, что Лисе видела, как ты отдал мне конверт, и страшно захотела узнать, что в нем. Я хотела, чтобы вышло как лучше… Ты не представляешь — учитель пришел в совершенный восторг. Никогда его таким не видела… И хотя ты просил никому не ставить диск, мне показалось, ты хочешь, чтобы на самом деле я поступила ровно наоборот. Иначе зачем бы ты мне его дал?!

Почему Ада спрашивает о том, чего нельзя объяснить?

— Не знаю.

— В любом случае я хочу сказать… прости меня…

— Да ладно, все нормально. Точнее, нет. Но хорошо, что ты решила извиниться.

— Почему ты не хочешь, чтобы тебя послушали?

Я глубоко вздыхаю:

— Понимаешь, я не могу петь перед посторонними. Даже для тебя… Могу, только запершись в туалете. Вот мне и пришлось сделать запись, чтобы ты могла услышать.

— Потому что ты очень волнуешься? Ну, что-то вроде страха сцены, что ли?

— Да… или… не знаю… Все так сложно… Хочешь сока?

— Давай.

От растерянности я позабыл, что сока-то нет.

— Кстати, у нас очень вкусная вода.

— Вода тоже сойдет.

Чистых стаканов не имеется, и приходится вымыть один, чтобы налить в него воду из-под крана.

— Вот, — говорю я и протягиваю стакан Аде. — Прости за такой беспорядок.

— Ничего страшного, — отвечает она, отпивая. — А ты не будешь?

Мытье еще одного стакана чревато мыслью о том, какая редкость у нас чистая посуда, так что я отрицательно качаю головой. Не то чтобы мы вообще не моем тарелок — просто не каждый день.

— Очень вкусная вода…

Я судорожно ищу слова, чтобы сгладить ситуацию, — но, может, их вовсе не существует в природе?

— Ты здесь давно живешь?

От такого вопроса легче мне не становится. Будто Ада спрашивает, всегда ли так было или это случилось с нами внезапно.

— Надеемся скоро переехать.

Я не вру. Я же не сказал «скоро переедем», я сказал «надеемся». Я надеюсь. Каждый день… Когда просыпаюсь от шума по ночам, надеюсь особенно отчаянно. Когда у меня появляется кто-то вроде приятеля в школе, от надежды сводит живот. Но иногда мне кажется, что мама надеется еще сильней.

— Здорово будет. Переехать, я имею в виду, — говорит Ада. — Хотя и здесь неплохо. По крайней мере не так ужасно, как в подъезде.

— Спасибо.

Каким может быть комплимент в такой ситуации? Ваша квартира не так загажена, как подъезд, — чистая правда.

— Диск у меня с собой, — сообщает Ада и достает его из внутреннего кармана куртки.

Я кладу диск на стол, словно не хочу пачкать руками.

Ада в нашу квартиру не вписывается — она ей не соответствует. Я соответствую. А Ада нет. Надеюсь, она, наконец, допьет свою воду и уйдет. Но перед тем, как это случится, я спрашиваю:

— Ты не расскажешь в школе?

— О чем?

— О… об этом месте.

— Как ты живешь? Конечно, нет. Я даже не скажу, что была у тебя. Зачем?..

В самом деле — зачем? Это все равно что признаться в общении с обитателями трущоб. И все же мне хочется напомнить Аде, что ей не очень-то удается хранить чужие тайны…

— Что ты решил с выступлением? — спрашивает Ада, прервав мои мысли.

— Как ты думаешь, фонограмма прокатит?

— Вряд ли. Народ просечет, что что-то не так…

— Может, переехать в Южную Америку?