Волшебная гайка

Они дрались молча и ожесточенно. Рыба еле разнял их.

— Перестаньте, да перестаньте же, — бормотал Рыба. — Вас ведь теперь обоих из лагеря выгонят.

У Женьки оказалась сильно содранной скула и под глазом расплывался синяк.

— Теперь конец, — вздыхал над Женькиным синяком Рыба. — Теперь сразу увидят, что вы дрались. А за драку — ясное дело. Об этом еще в городе предупреждали. Мигом домой.

Где-то внутри Антоша даже обрадовался, что наконец-то все кончилось. Только было противно, что погонят его из лагеря вместе с Женькой, который с первого дня только и дожидается этой счастливой минуты. Конечно, если у Женькиных родителей дача, то там, наверное, ему будет не хуже, чем в лагере.

— Можно сделать, что и не заметят ничего, — пробор мотал вдруг Женька, осторожно притрагиваясь к содранной скуле. — Вполне можно. Только мозгой нужно немножечко шевелить.

Он исподлобья взглянул на Антошу с Рыбой и медленно направился к лесу.

Вечером лагерь облетела весть, что Женька Струменский пропал. В лагере поднялся переполох. Антоша рассказал Римме и Олегу Григорьевичу про драку и чувствовал себя последним преступником. Отряды прочесывали лес, и Римма в десятый раз заставляла Антошу с Рыбой повторять, что было перед тем, как Женька ушел.

Ребята орали хором:

— Стру-мен-ский!

Женька сам вышел навстречу ребятам из чащи. Лицо у него было страшное: пятнистое, распухшее и с фиолетовым отливом.

— Однако, — растерянно протянул Олег Григорьевич. — Ты, конечно, как я догадываюсь, совершенно случайно заснул в самом комарином месте.

— Нет, — буркнул Женька, — я силу воли проверял. Другие минут десять выдерживают, не больше. А я целый час не двигался.

Он заплывшими глазами посмотрел на Антошу и стал скрести шею. Ни под глазом, ни на скуле у него не просматривалось никаких повреждений. Они исчезли под комариными укусами.

— Дурак, — радостно выдохнула Римма. — Ух, какие же еще есть дураки на свете. Вас же совершенно нельзя оставлять без присмотра.

Она схватила Женьку за руку и потащила его ставить примочки.

— А руки я все время в карманах держал, — похвастал Женька. — Руками все же работать надо.

— И головой тоже иногда надо, — заметил Олег Григорьевич. — Мозгой, как говорят некоторые.

— Олег Григорьевич, — оглянувшись, спросил Женька, — а правда, что Дантес перед дуэлью с Пушкиным под рубашку кольчугу надел?

— Фу ты! — закричала Римма. — Говорят, надел, значит, надел. Ты идешь или нет? Почему тебя нужно, как теленка, тащить? Господи!

Будильник

Странно, что меня назвали Сергеем, а не Макаром. Лучше бы уж сразу Макаром. Я даже об этом как-то отцу сказал. Но вместо ответа получил подзатыльник. А за что? Ясное дело, за справедливость. Лешке бы он небось никогда подзатыльник не отвесил. А мне так с удовольствием.

Ну что это за жизнь? Только и слышу:

— Сережа, принеси ножницы.

— Сережа, подмети полы.

Это мама просит. Ей, прямо скажем, тоже не очень-то сладко. Она и убирает, и посуду моет, и обед готовит, и носки штопает, и ещё шьет на всех.

Я все понимаю. Я сознательный. Я достаю из кладовки щетку и подметаю. Полов у нас столько, что подметать можно целый год. Четыре комнаты, и в каждой полы. В коридоре тоже полы. И еще в прихожей. Но я, конечно, год не подметаю, за две минуты справляюсь. Пыль от меня в один миг разлетается под шкафы и кровати.

Мама говорит:

— Таня, сходи за хлебом.

Таня — моя сестренка. Она младше меня на два года и учится в пятом классе. Она тоже сознательная. Она берет сумку и отправляется в булочную.

Мама говорит:

— Сережа, вынеси мусор.

Я хватаю ведро и мчусь на помойку.

Потом я тащу в прачечную белье, помогаю Иринке выучить уроки — она у нас первоклашка, — натираю полы и пылесосом высасываю из ковров пыль.

И вот так всю жизнь. Ни минуты покоя. Иринка с Таней младшие, Вовка с Лешкой старшие. А я между ними, по самой середине. Отсюда и получается, что я никакой не Сережа, а самый что ни на есть настоящий Макар, на которого валятся все шишки.

Правда, Таню с Вовкой мама тоже кое-что заставляет. А Иринку с Лешкой вообще ничего. Они у нас особенные, они по краям — одна самая маленькая, а другой самый большой. Если шишка падает в воду, то от нее кругами расходятся волны. Чем дальше от центра, тем волны меньше. Я в центре. А Иринку с Лешкой лишь чуть покачивает.

Иногда я думаю: интересно, как бы почувствовал себя Лешка, если бы он вдруг оказался в центре? А я бы на его месте, с краешка. Вот я уже вместо Лешки закончил институт и работаю инженером на заводе. Я ношу красивые, как у Лешки, пальто. Мама переделывает их на Вовку. А потом их донашивает Лешка. Очень любопытно посмотреть, как это наш Лешка станет донашивать мои старые пальто. И еще Лешка вместо меня выносит мусор, ходит за хлебом, нянчит Иринку и натирает паркет.

А я прихожу домой и шлепаю грязными ботинками прямо по натертому…

Дальше я уже не могу фантазировать. Я сразу начинаю возмущаться. Я никогда в жизни не потащу на полы грязь, потому что отлично знаю, как их натирать. Это раз. А во-вторых, Лешка все равно не станет никуда ходить и ничего не будет выносить. Он и представления не имеет, где у нас что — где прачечная, где помойка, где булочная.

И как натирать полы, Лешка тоже не представляет. Он является домой и топает по самому блеску. Меня прямо дергает от возмущения.

— Лешка! — ору я. — Куда ты лезешь? Не видишь, что ли?!

Старший брат у нас очень ласковый. Он не слышит, что я ору. Он говорит:

— Сергуня, здравствуй. Как, милый, делишки в школе? Двоечек не нахватал?

Миллион раз я просил, чтобы он не называл меня Сергуней. И еще милым. Но ему хоть бы что. И насчет двоечек он спрашивает просто так. Ответа ему не требуется. Он может с таким же удовольствием спрашивать про двоечки у сфинксов на Неве или у Медного всадника. Ему лишь бы спросить. Он даже на меня не смотрит. Он говорит маме:

— Мамуня, родная, устал до чертиков. И страшнейшим образом хочется есть. Ты сегодня замечательно выглядишь. Ты у нас молодцом. Обед скоро?

Лешка обязательно обнимает ее и целует. А потом удаляется в свою комнату.

Потом Лешка поест, обзовет нас Сергунями и Танюнями, и будь здоров — или снова в свою комнату запирается, или вообще куда-то уходит. Он взрослый, у него дела.

А мама перешивает на меня Вовкино пальто, которое раньше носил Лешка.

— Будет очень даже приличное, — утешает меня мама. — Я его перелицевала. Замечательный драп. Такой драп твоему Пете и не снился.

Петя — это мой друг. Я не знаю, что ему снится. Мы с ним на эту тему не разговаривали. Я только знаю, что он у своих мамы с папой единственный. Поэтому пальто ему покупают в универмаге. Из обычного драпа.

Однажды мне тоже чуть не купили из обычного. Мое пальто к тому времени совсем истрепалось. А Лешка свое все носит и носит. Видно, драп крепкий попался. А раз он носит, значит, и Вовка свое носит. Пока он от Лешки ничего не получит, мне тоже надеяться не на что.

Мама месяца три собиралась со мной в универмаг. Но все как-то не получалось. Лешка тогда как раз институт заканчивал, писал дипломную работу. Мы все на цыпочках по квартире ходили. И я на Лешку ни разу не заорал, даже когда он тушь разлил. Он в столовой какие-то чертежи чертил, а бутылочка с тушью упала. Я только и скапал:

— Ты! Смотреть нужно.

— Сергуня, — пробормотал он, — милый, родненький, не путайся под ногами, испарись, пожалуйста.

Я послушно испарился в другую комнату. У Лешки какой-то ненормальный вид был, словно его без парашюта с самолета выкинули. Мне его даже жалко стало.

Лешка защитил свой диплом и прибежал из института страшно гордый и радостный. Он стал целовать маму и даже забыл похвалить ее за отличный вид и назвать молодцом.