Колька и Наташа

— Ну, пойдем, пойдем уж. Знаешь, как у меня мама варит? Пальчики оближешь.

— И у меня мама… — начал Колька, но умолк.

Глава 10. У Марии Ивановны

Мария Ивановна и Наташа жили в небольшой комнате с окнами на юг. Комната выглядела необычно: она имела пять углов. У двух стен стояли железные кровати, у третьей, рядом с окном, сундук, прикрытый половичком. У четвертой — небольшой стол, а рядом с ним — пузатый старенький комод.

Посреди комнаты на листе железа расположилась приземистая печка, труба от которой в виде буквы «Г» уходила в форточку.

С самого раннего утра начинался трудовой день Марии Ивановны, уже немолодой женщины, с ясными, спокойными глазами на широком лице. Работы было много: наколоть и разнести по комнатам дрова, затопить печи, принести из колодца с десяток ведер воды в кипятильник и для мытья полов.

Мария Ивановна очень уставала, но была всегда добра, обо всех заботилась.

Иногда кто-нибудь спрашивал, зачем она так старается. Мария Ивановна отвечала:

— Как для дома, а разве можно по-другому?

Матросы, красноармейцы, работники ревкома называли ее «наша Ивановна». Бойцы относились к ней с любовью. Одному она заплату наложит на гимнастерку, другому белье выстирает, третьего, получившего горестную весточку из дому, успокоит, утешит. И горе, и радость — все несли к ней, и для каждого она находила задушевное слово, иногда строгое, но всегда справедливое.

Кольке Мария Ивановна понравилась сразу. Не перебивая, выслушала она его рассказ о смерти матери и гибели отца.

— Вот что, — сказала ему Мария Ивановна, — живи пока у нас. Ты нас не стеснишь, не объешь: где двое там и третий. А спать будешь… Где б тебя устроить? Да вот на сундуке. Коротковато, верно? Возьми тот стул да подставь его.

— Можно и без стула, тетя Маша, я всегда калачиком сплю. Вы не беспокойтесь, мне мало места надо.

— И рада бы устроить получше, но сам видишь, как живем. Теснота. И какая у нас мебель, как говорится: молоток до клещи, сундук без дна — крышка одна.

Колька невольно улыбнулся.

— Ничего, ничего, тетя Маша. У нас дома, знаете, как тесно было? Раз принес я канарейку, а мама сказала: «Людям жить негде, а ты птицу притащил». Отдал я ее Мишке, жалко было, а отдал.

— Что поделаешь. Рабочий люд, Коля, везде одинаково живет: в тесноте и нужде, но не тужит.

На другой день Мария Ивановна привела в порядок его шинель: укоротила полы и рукава, залатала большую дырку на спине (видно, от осколка снаряда). Подстригла Коле волосы. Потом заставила его вымыться в деревянном корыте.

— Теперь гляди в оба, как бы тебя сорока не утащила, — пошутила она.

Колька носил старые большие сапоги.

Мария Ивановна, рассматривая их, сокрушенно качала поседевшей головой.

— Без перетяжки не обойтись, — не скрывая огорчения, рассуждала она вслух. — А где головки достать? К коже-то на базаре не подступишься: на вес золота. Давеча один в шляпе-тарелке за ботинки запрашивал три тысячи рублей. По карточкам в рабкоопе они, конечно, дешевле. Когда только будут… Одна надежда на Глеба Костюченко. Может, он чем пособит… И штаны у тебя пообносились…

Колька, краснея и переживая, что принес Марии Ивановне столько забот, отказывался:

— Тетя Маша, зачем вы? Я обойдусь, я привык!

— Привык в порванных штанах и в плохой обуви ходить? Полно тебе! Нескладно придумываешь. Как же к такому привыкнешь! — Она оттянула носок от подошвы.

Колька упрямо доказывал:

— А я в них — хоть бы что. У меня ноги не боятся холода.

— Ну, будет тебе рассуждать! — прервала его Мария Ивановна. — Пошутили и хватит. Мне с тобой рядится нет времени. Так ходить нельзя. Ступай, займись делом…

Она дала ему свои высокие сапожки. Мария Ивановна их очень берегла. Это был подарок мужа — прессовщика Нобелевского завода, расстрелянного в 1916 году на германском фронте за большевистскую агитацию среди солдат.

Колька видел, как Мария Ивановна, достав сапожки из сундука, смахнула рукавом несуществующую пыль. Взор ее затуманился, она подержала их некоторое время в руках, вздохнула и еще раз обтерла пыль.

— Одень пока. Гляди, только каблуки не сломай, — и унесла его сапоги.

Наташа затряслась от смеха, видя, как Колька с опаской ступает на высоких каблуках. Ноги у него то расходились колесом, то сталкивались коленками. Он напоминал человека, впервые вставшего на коньки.

Наташа прыгала вокруг Кольки, хлопала в ладоши и распевала:

Колька помрачнел. В эту минуту он ненавидел Наташу. «Эх, не была бы она дочерью Марии Ивановны, я бы ей показал. Никогда с девчонками не связывался, не таскал за косы, но эту…»

Вообще, они никак не могли подружиться. Наташа любила верховодить. Ни один сорванец из ближайших домов, зная ее характер, не рисковал относиться к ней с высоты своего мальчишеского величия.

В здании ревкома она чувствовала себя как дома. Она помогала Марии Ивановне убирать помещение, подметала пол, вытирала пыль со столов. Кольку она определила выгребать золу. Войдя в роль начальницы, она с наслаждением командовала мальчиком.

— Самое главное, — наставляла она, — научиться не пылить при выполнении операции по очистке печи. Чистить можно по всякому — можно запылить стены, пол, а можно осторожно достать совком, и все будет чисто. Понятно?

Особенно внушительно звучало в ее устах слово «операция». Она часто слышала это выражение от военных и любила именно в разговоре с Колькой употреблять его.

Колька старался не обращать внимания на ее командирский тон и, желая сохранить мир, часто уступал. Наташа принимала это как признак его слабости.

Колька мечтал пойти воевать против Деникина, а пока это было невозможно, хотел получить настоящую работу.

— Нельзя же так, — рассуждал он, — хлеб ем, суп ем, воблу получаю, а какая это работа? Курам на смех!

Наташа очень ревниво относилась к таким разговорам. Прищурив глаза, она насмешливо говорила:

— Смотрите на него, смотрите на него, пожалуйста! Ты сперва справься с доверенной операцией, а потом жалуйся. Печки научись выгребать, чтобы не замазаться, да. А то ходи за ним, как за маленьким: «Коленька, нос у тебя в саже, Коленька, щечку вытри». Что это такое? Научишься, а там уж мы посмотрим, как с тобой быть.

Иногда все эти «операции», «посмотрим, как с тобой быть» и многие другие, — как ему казалось, обидные выражения, — доводили Кольку до белого каления.

Он забывал, что руки у него в саже, тер переносицу, с раздражением выговаривая:

— Подумаешь, командир какой! Заладила, как попугай, одно и то же.

Вмешивалась Мария Ивановна.

— Послушай, самый главный начальник, хоть ты и страсть как грозна, а косички свои заплети получше. Совсем растрепались. И смеяться над Колей брось. Человек, коли себя уважает, других не дразнит.

— А вот и буду, — твердила Наташа. — Буду! Буду! Буду!

Разъяренный Колька убегал в коридор, а Мария Ивановна укоризненно говорила:

— Эх ты! Сирота он. Постыдилась бы. Ему и так тяжело, а еще к нему пристаешь.

— А почему я должна уступать? Потому, что я девчонка? Да?

Хоть Наташу и мучила совесть, и слезы готовы были навернуться на глаза, но не хотелось сознаваться в своей неправоте.

…Наступил день, когда Мария Ивановна принесла починенные сапоги.

Колька ожил. Он тут же одел их и ходил, то и дело подтягивая за ушки и похлопывая по смазанным дегтем голенищам.

Мария Ивановна, роясь в ящике старенького комода, искоса наблюдала за ним.