Колька и Наташа

Эту песенку пели в слободке, на заводских окраинах, и звучала она жалобно, но здесь — как вызов.

Лицо мастера перекосилось, верхняя губа запрыгала, а рука угрожающе поднялась.

Колька с криком: «Не трожь!» — бросился к отцу.

Тот, ласково гладя его по голове, успокоил:

— Да ты что, Коля, что ты, воробей? Кого ты испугался, сынок?

Мастер злобно оглядел враждебные лица рабочих и сунул руку в карман.

— Видать, Логинов, каталажка по тебе шкучает.

— У-гу, — добродушно согласился отец. — Вот именно, скучает.

И все засмеялись, а мастер выкатился из цеха.

Воспоминания повернули Колькины мысли.

«Пойду на завод, — решил он, — там свои. Помогут»

Приняв решение, Колька почувствовал себя уже не таким одиноким и несчастным.

Глава 2. Перевоз

Наконец Колька у перевоза. В этом месте надо перейти по льду через Волгу. Перевоз гудел как-то по-особенному — зло и встревоженно. По ледяной дороге при свете пылающих костров вступали в город бойцы Красной Армии. Они отступали с Северного Кавказа через пустынные песчаные степи. Шли в далекий город на Каспий, чтобы отдохнуть, набраться сил для новых боев с противником.

Скрипя и подпрыгивая, двигались тачанки, арбы, орудия, зарядные ящики. На повозках и санях укрытые попонами, брезентом, негреющими солдатскими шинелями лежали и сидели раненые бойцы. Истощенные кони, почуяв жилье, ускоряли шаг. Ездовые на разные голоса подгоняли их.

Колька по сходням взобрался на вмерзшую в лед большую хлебную баржу. На ней было двое военных: молодой, могучего вида моряк в бушлате, в лихо заломленной на затылок бескозырке и невысокий, вооруженный винтовкой пехотинец. Они направляли прибывающих.

— Э-э-эй, пехота, навались, братки, дом близко! Выше голову, орлы! — размахивая руками, кричал моряк хриплым голосом.

— Шире, шаг, солдатики! — поддерживал его пехотинец.

А матрос продолжал:

— Веселей, братки! Которым в госпиталь — полный вперед на Рыбную, а кто на отдых — на Степную.

Колька, захваченный этим зрелищем, отвлекся от своих переживаний. Он слышал, как говорили об этой армии в очередях, радовались ее победам. Теперь она отступала.

Никем не замеченный, Колька наблюдал за всеми из-за палубной пристройки, каким-то чудом не растасканной на дрова.

Дым, идущий от нефтяных факелов, ел глаза. Колька отошел в сторону и стал разглядывать остановившегося у баржи одногорбого верблюда, впряженного в арбу. Верблюд широко расставил длинные ноги и поник головой. «Устал очень», — подумал Колька.

На арбе лежали укрытые брезентом больные бойцы. Впереди сидел ездовой, по восточному обычаю спрятав под себя ноги. Борода у него напоминала замерзшую мочалу. Ездовой крикнул моряку:

— Эй вы, бисовы дети, куда раненых везти?

— Курс — на Рыбную, батя! — весело откликнулся моряк.

— «Батя», «батя». Эх вы, бисовы дети, — заворчал ездовой и хлестнул верблюда. — Ползи, чертяка, надоел ты мне, как горькая редька.

Матрос пригрозил пальцем.

— Не торопись, батя! Рано списывать такой корабль. Пригодится!

И тут матрос увидел Кольку. От неожиданности он присвистнул и совсем сбил бескозырку на затылок.

— А ты кто такой? Как попал сюда? Что тебе тут надо? Ну ты, юнга, говори… Да не бойся, милок! — шагнул он к Кольке.

Бежать было поздно. Мальчик опустил голову и тихо, будто самому себе, горестно сказал:

— У меня мать померла.

Помолчав немного, словно заново вникая в смысл сказанного, и добавил:

— Мамы у меня больше нет!

Матрос опустил ему на плечо большую, тяжелую руку:

— Понимаю… Большой крен в жизни. Что? Тиф? Голод?

Кольке вдруг захотелось рассказать матросу обо всем и о том, как тяжело на свете одному. Но он только выдавил:

— А отца у меня убили в Нобелевских мастерских.

Матрос прижал Кольку к себе.

— Пришлось же тебе хлебнуть горя! А за что… отца?

Колька коротко всхлипнул.

— Мама рассказывала, что он говорил рабочим: надо обшивать броней буксиры, баржи, флот готовить, белых весной гнать от города. А его из-за угла… наповал…

— Ух, гады! — стиснув зубы, процедил матрос и так прижал Кольку, что у того дыхание сперло. В лихой голове матроса мгновенно промелькнуло: Питер. Широкая булыжная Лиговка…

Семья машиниста Костюченко жила в подвале хмурого шестиэтажного дома. Поутру маленький Глеб залезал на подоконник и подолгу просиживал в ожидании солнышка. Проголодавшись, он спускался к стае таких же голодных братишек и сестренок, торопливо проглатывал еду и спешил занять свой сторожевой пост, боясь прозевать солнечный луч.

А потом пришло большое горе — умер отец.

Потрясенная смертью мужа, мать Глеба, робкая женщина, растерялась. От больших переживаний у нее стала трястись голова.

Она скрывала от детей, что ходила по дворам и просила Христа ради.

Позже, когда Глеб вырос, он поклялся: всю жизнь бороться за то, чтобы не было на свете унижения и нищеты.

— А ты леденцы любишь? — внезапно спросил матрос, заглянув в глаза Кольке. — Э-э! Тебе тоже не часто их есть приходилось, — голос его посуровел. — Может это к лучшему. Горького хлебнешь, век помнить будешь, а от сладостей — зубы портятся.

Он потрепал Кольку по плечу.

— Холодный ты, браток, как окунь морской!.. Петро, — позвал он своего напарника. — Дело есть. А ты, парень, не робей! Отец-то у тебя солдатом революции был, понимать надо! Так ежели ты настоящий солдатский сын, привыкай нюхать порох. Выше голову! Пускай всякая шваль падает и духом, и брюхом. Скоро мы им надраим! За нами, браток, не пропадет. За всех отплатим. Помяни слово балтийца: что контре причитается — все получит сполна.

— Чего звал? — подбежал пехотинец.

— Да вот одного окунька пристроить надо, — сказал матрос.

Но тут непредвиденное обстоятельство заставило их обоих на время забыть о Кольке.

Глава 3. Что делать?

По трапу, тяжело дыша, поднялся пожилой человек в зимнем пальто и круглой теплой шапке. Он мельком взглянул на пехотинца, внимательно на матроса, с некоторым удивлением на Кольку и строго спросил:

— Кто здесь начальник? Кто распределяет?

— Я, — глядя на незнакомца, выступил моряк. «Ишь вояка — наган с левой стороны нацепил».

Незнакомец не обратил внимания на холодный прием. Он резким движением сорвал с носа пенсне.

— Вы? Что вы делаете, бесшабашная голова? Госпиталь забит по макушку, а вы упорно присылаете больных. Есть у вас план размещения или вы действуете наобум? Подождите, прошу вас, не перебивайте! Предупреждаю — ни одного больного больше не приму. Это говорю я — главный врач Александровского госпиталя. Ясно?

Моряк вопросительно взглянул на пехотинца, переместил бескозырку с затылка на лоб и с тоской посмотрел на сгрудившийся у баржи транспорт. Обернулся туда и Колька.

Затор все увеличивался.

Низкорослый, с потрескавшимся скуластым лицом ездовой гневно щелкал кнутом и громко взывал к моряку:

— Зачем спать легла, заснула? Чего моя не пропускаешь? Пропускай, кушать надо, тепло надо, лечить надо.

Моряк опять вернул бескозырку на затылок. Видимо, ей всегда доставалось, когда хозяин размышлял.

Кольке было жаль и матроса, который не знал, куда поместить раненых красноармейцев, и самих раненых.

А главный врач, хотя прекрасно понимал, в каком затруднительном положении был матрос, неумолимо продолжал:

— Прошу помнить: ни одного человека. Некуда! — И, махнув рукой, торопливо сбежал с баржи.

— Глеб, а Глеб, — услыхал Колька голос пехотинца. — Вижу я, не расхлебать нам туточки киселя. Вызывай на провод Андрея Ивановича.

— Правильно, Петро!

Матрос подбежал к полевому телефону.

Глава 4. Случай на барже

В это время на барже появился еще один человек, в щегольской шинели. Четко, как обычно ходят военные, подошел к моряку.