Тупэмо (СИ)

Что там было и как (мне этот кадрик в память врезался, до того он был нелепый и… и дурацкий). Продавщица, в струнку вытянувшись (а это при её фигурке довольно смешно было, не струнка, а… шарик надулся!), поёт (высоким-высоким голоском тянет, практически пищит): «Каким ты бы-ыл, таким остаааался!..». А Курыч сидит рядышком, прямо на прилавке, и внимательно — да что там «внимательно»! буквально рот открыл! — слушает. Как будто это он — и был, и остался.

Я так и застыла у дверей, а она мне — как будто и не пела, и даже голосом неписклявым, нормальным совершенно:

— Что-то брать будешь?

— Нет… — говорю.

— Ну так а чего?

— Да это Ксанка! — говорит Курыч, спрыгивая с прилавка. Так говорит, как будто они с продавщицей хорошие знакомые!

— Подружка твоя? — спрашивает она. И не дожидаясь ответа, начинает нас выпроваживать. — Ну ладно, вы идите, у меня дел выше крыши. Идите уже, всё, всё, давайте! — Его она легонько толкает, а на меня вообще тряпкой машет, как будто я муха какая-нибудь!

Выходя, Курыч два раза оглядывается…

— Это кто? — спрашиваю.

— Ты не представляешь, она улетает! — выдыхает Курыч.

— Улетает? Как? То есть… куда? — Это я по инерции спросила. Мне-то зачем!

— В Петропавловск! В среду, утром! Сегодня последний день здесь работает!

— Ну так и что? Она знакомая твоя?

— Да нет, — морщится Курыч. — Она и проработала-то здесь пару месяцев… И ещё на хор ходила, в ДК Угольщиков. Но вот, уезжает! — Вид у него… не то чтобы несчастный, скорее… обалдевший.

— Я вот иногда думаю, — раздражаюсь я уже окончательно, — ты дурак или прикидываешься?

— Я не дурак, я… водяной! — И вытаскивает из-за пазухи литровую пластиковую бутылку. Вода!

— А, ну ясно… — наконец, понимаю я. — И всё-таки… странный какой-то способ…

— Странный способ — чего? — удивляется Курыч.

— Странный способ воду зарабатывать. Писклю эту слушать…

Курыч остановился. Резко так затормозил.

— Иди домой, — говорит. Спокойно так. Очень спокойно. Так спокойно, что мне не по себе стало…

Ну что… Я пошла. Дальше, вперёд. Дорога-то всё равно одна… «Я сказал», «молчи», «иди»… Хватит, думаю. Сколько можно? Что за выкрутасы?

Слышу:

— Ладно, стой…

Ну прекрасно! Теперь «стой». Действительно: «неуравновешенный мальчик, невротик»… Я остановилась. Всем своим видом давая понять, что да, выслушаю, но в последний раз. Надоело!

— Слушай… — переминается он с ноги на ногу. Потом начинает пяткой яму в снегу продавливать.

— Слушаю, — говорю я. Тон у меня, чувствую, протокольный. Но это ничего, это так и надо. Я же говорю — поднадоело! И, в конце концов, что такого он мне хочет сообщить вот в этой «топчущейся» манере? В том, что влюблён, он мне, помнится, легко и просто признался. Рекламку возле почты поднял, а там, на обложке: «I love you» — и цветочки. Вот это «I love you» с цветочками он мне и презентовал. «Do you love me?» — спрашиваю. «Yes!» — говорит. А тут — ну что же ты хочешь сказать?

— У тебя никогда такого не было… что ты не хочешь, чтобы кто-нибудь уходил? Ну, или там… уезжал? — спрашивает он.

— Я же не ухожу уже, — говорю.

— Да нет, не ты. Ну, не именно ты…

— Так кто конкретно? Она? — киваю я на магазин.

— Да никто. В том-то и дело, что никто!.. Тебе никогда так не казалось?

— Казалось, конечно, — говорю. — Маргулис уехала, а думаешь, я этого сильно хотела?

— А как ты этого не хотела?

— Сожалела, вот как!

— Вот и я сожалею. Только… сильно как-то. Вот и о Копейке…

— О чём?

— О ком. Магазин — «Копеечка». И всех, кто там работает, Копейками зовут. Хочу как можно больше про неё запомнить…

— Да уж. «Каким ты бы-ыл, таким остаааался!..»! — пищу я.

— Они там ещё «Ходят кони» поют! — подхватывает он, не обращая внимания на мой ультразвук. — Я, как узнал, сразу захотел запомнить… Ну как бы мне запомнить!

— Нет, — говорю я, — ты не запомнишь. — Ни этот дивный голос, ни эту прекрасную песню. НИ ЗА ЧТО!

Курыч молчит, насупился.

— А ты заплачь, — говорю. Ох не нравится мне его настроение!

— Ну, сейчас-то нет… — говорит. А по виду как-то больше на «да» похоже!

Некоторое время мы топчемся на месте, потом, не сговариваясь, идём на перевёрнутую железную радугу.

— А радуга-то тут откуда? — удивляюсь я.

— Притащил кто-то. Наверно, со старого садика. Там, за контейнером, ещё какие-то лазилки валяются…

После слова «контейнер» я начинаю эту радугу критически оглядывать, и Курыча это смешит:

— Да чистая она, чистая!

— Точно? — Теперь я уже нарочно делаю такое недоверчиво-куриное лицо. Слава богу, не ноет!.. И вдруг мне становится стыдно.

Я ведь так и подумала — «не ноет!». Но что-то же он хотел мне сказать? Что-то заставило его «ныть»? Так почему я так запросто отмахиваюсь от этого? Пусть даже вся эта «дружба» и «любовь» — сплошные кавычки. Пусть даже всё это общение — какая-то там «вакцина». Но как же моя тонкая душевная организация? Неужели и она ни на что не отзывается? Какая же она тогда тонкая?

Мы усаживаемся на эту радугу, как на качели. И я говорю:

— И часто у тебя… часто ты вот так не хочешь, чтобы уезжали?

Курыч раскачивает всё сильней и сильней. Говорить он явно расхотел.

— Держись, говорю! — предупреждает он, и очень даже вовремя, — я едва успеваю схватиться за перекладину, как мы налетаем на камень, и нас подбрасывает так, что с меня слетает шапка.

Курыч останавливается и потихоньку слазит с радуги. Потихоньку — это чтобы я не грохнулась со всего маху, когда перевешу. Я и не грохаюсь. Моя половина радуги — вместе со мной — плавненько так перекатилась на землю, на снег, а его — без него — оказалась вверху. Лежу на земле и смотрю на небо. Кажется, солнце пытается сквозь дымку пробиться. Как раз в «окне» — между перекладинами… Интересный ракурс.

— Ну всё, вставай, — говорит Курыч, подавая мне шапку.

— Неа, — говорю я, но шапку беру. Беру, надеваю — и не встаю.

— Почему? — удивляется он.

— Не почему, а до чего. Ты ведь не договорил. Не встану, пока не договоришь.

— Да что говорить-то!

— Всё.

— Всё-о? — кривляется Курыч, и я передумываю, хочу встать. И ничего интересного в этом ракурсе! И глупо валяться на этой помойной радуге. Но встать у меня не получается, и я только трепыхаюсь, тряся эту железяку и, мне даже кажется, само небо. Курыч не обращает на это внимания. Он смотрит на меня — и не на меня. Он смотрит на мою шапку — ни с того ни с сего уставился!

— У тебя шапка — как тюбетейка, — говорит он. И это правда, похожа, расцветкой. — Один узбек нас в очереди смешил, летом ещё. Фокусы там всякие показывал… Я хотел научиться — и не успел. Теперь, как тюбетейку вижу, всегда про него вспоминаю…

— Да ты про меня лучше вспомни! — ору. — Вытащи ты меня с этой радуги!

Вытащил.

И наконец-то мы обратно на карьер отправились.

Я всю дорогу отряхивалась и злилась.

— Что ты вообще сказать-то хотел? Что в узбека влюбился?

— Не в узбе-е-ека, — блеет он. — Не в узбе-е-ека, а в человека. — Про человека он уже нормально говорит. По-человечески. Бекал-бекал — и заговорил. И это даже не смешно! Не знаю, как у него это получается. У меня бы смешно получилось, точно знаю. Да у кого угодно смешно! «Не в узбека, а в человека»! С ума сойти…

— И не влюби-ился, — блеет он немного погодя. — А соскучился, — добавляет абсолютно серьёзно. Грустно. Окончательно. Без надежды, что ли… И я кое-что вспоминаю!

Я вспоминаю, как два года назад, когда мы с родителями в Гомель ездили, со Светой познакомилась.

Мы в купе ехали. Жарища — жуткая. Я в коридор всё время выходила, там не так душно. Выхожу в очередной раз — а в другом конце коридора какая-то девчонка расписание разглядывает… А кроме жарищи ведь ещё и скукотища! Я боком-боком — и к тому расписанию. А тут ещё мама из купе выглядывает, видит её — и тоже заинтересовывается. «Ксан, а ты вон с девочкой познакомься! Не так скучно…» — говорит она, — больше для девочки, конечно, чем для меня, дураку понятно, что я так и собиралась сделать!.. Я подошла. Я познакомилась. Я всё правильно сделала. И всё-таки получалось, что ошиблась. Тут кто угодно бы ошибся. Не надо, как оказалось, мне было знакомиться с этой девочкой! Да это никакая и не девочка была. Ей двадцать семь лет было. Карлик. Карлик Света.