Тупэмо (СИ)

Бабушка ушла, а мама как-то… не повеселела. Взялась разбирать аптечку.

— Да я действительно уже не болею! — говорю. — Завтра в школу.

— Да нет… Давай-ка не завтра…

— Всё равно я с ними рано или поздно встречусь! Как встретимся — так и разойдёмся, вот тоже, делов-то… — На самом деле я, конечно не думаю, что всё так просто. Но кое-что я уже подрассчитала («Какая ты!» — сказала бы бабушка.). Вот, скажем, Веснуха. Ведь не она за мной бегала, а я за ней. Получая от неё мычание да молчание попеременке. А вот теперь не подойду. И сяду на самую заднюю парту у стенки, она пустая, и стул за ней только один свободный, другой какими-то методическими материалами испокон веков завален. Дальше, Налим: в школе я его не встречу, а вне школы… мы с ним и «по ходу дружбы» парой слов не обмолвились, так что и менять-то особенно нечего. Остаётся Курыч. Его я бы тоже не встретила, я в «А», он в «Б», я этих бэшек днями не вижу, и его бы не встретила, если бы… если бы он не пришёл. Но он придёт! Да, придёт. И вот тогда будет мне, «делов»… «Неуравновешенный мальчик, невротик»!

— Ты когда-нибудь слышала о таком правиле? Врачи сами себя не лечат… — вдруг говорит мама. И тон у неё такой… вводный. Подготовительно-ознакомительный. Мне даже немножко смешно становится. Так и хочется сказать: да брось ты, мам, говори как есть, не надо меня подготавливать!

— И семью свою стараются не лечить. Потому что теряется объективность. И это не только врачей касается. Все мы не вполне объективны, когда дело касается наших близких… — продолжает мама, катая по аптечке, как мяч, резиновую грушу. — На завтра я договорилась с Натой Валерьевной…

— О чём договорилась?

— О том, чтобы она с тобой… пообщалась.

Пообщалась?! Знаете, когда мама так говорит? Когда работает. Я не раз это слышала — и видела: встречает родителей какого-нибудь неуёмного детёныша («гиперактивного» говорит мама) — и общается с ними, общается. Говорит и говорит, а её слушают и слушают. А что им остаётся делать, когда их сын или дочка продолжают мочить штанишки или лупят всех без разбору палкой по голове? Но со мной-то зачем общаться?

Ната Валерьевна приехала ближе к обеду, но обедать наотрез отказалась. «И это правильно», — подумала я. Какой обед, когда ты на пару размеров больше, чем надо? Ну, это я преувеличиваю, конечно. У неё даже талия была… В смысле — есть. На талии какой-то сложный, очень яркий ремень. Да и вообще вся она — яркая и сложная. Только… наступательная какая-то.

— Ты всё ещё рисуешь? — спросила она. — Мама говорит, что рисуешь…

Мама была на работе (она сказала, что так даже лучше, что иначе бы она мешала), папа в контору уехал, Валерьевна прямиком в мою комнату направилась.

— Где у тебя любимое место? Где ты обычно сидишь? — спросила она. Я любила сидеть у себя на кровати, поджав ноги, что и продемонстрировала. Валерьевна подтащила стул и села напротив.

— Скажу тебе откровенно, у меня не очень много времени. Это не значит, что мы должны торопиться. Но мы ни в коем случае не должны топтаться на месте. Я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай, хорошо?

— Хорошо, — киваю я.

— Ты знаешь, почему мама попросила меня приехать?

— Мм… — замычала я в раздумье, но Ната, на удивленье быстро, ответила сама:

— Знаешь. Хорошо. Как зовут этого мальчика?

— Курыча?

— Вы так его зовёте? Хорошо, Курыч. Как часто Курыч встречается с этим… узбеком?

— Но он…

— Оксаночка, мы ни в коем случае не должны топтаться на месте, помнишь, да?

— Но он не встречается!

— Уже нет? А где это происходило?

— Не… — пытаюсь протестовать я, но Ната тоже протестует:

— Я поняла, поняла. Поняла, что сейчас уже не происходит. Я имею в виду, где это происходило раньше? ШТАБ — было у вас такое? Это в штабе происходило?

— Да ничего и не происходило! — возмущаюсь я. — Вы… вы не то говорите! Он не знал этого узбека! В первый раз видел!

— А ты — видела?

— Нет!

— А вообще — часто к вам взрослые приходили?

— Нет!

— Нечасто… Как ты разнервничалась! Сядь, сядь, как ты сначала сидела. Что же произошло?.. — Это она не у меня спрашивала, а как будто задумалась вслух, а про меня просто забыла. Мне совсем уж неприятно стало. Я слезла с кровати и пошла чаю налить.

— Ты куда? — удивилась Валерьевна.

— За чаем, — говорю.

— Ты уходишь от разговора.

— Я ухожу за чаем…

Я не ребёнок, я понимаю, о чём спрашивает Ната, и мне становится страшно и обидно. Страшно — потому что я вдруг представляю тот штаб, о котором она говорит. Тот, где мы бы встречались с какими-то взрослыми и чёрт знает чем занимались бы. А обидно… обидно оттого, что я не могу объяснить: Курыч, в общем-то, о хороших вещах говорил. Как это теперь объяснишь?

И я решаю объяснить хотя бы то, что можно. Отхлёбываю чай и неожиданно спокойно, даже твёрдо, говорю:

— СО МНОЙ ВСЁ В ПОРЯДКЕ. В ТОЙ КОМПАНИИ СО МНОЙ НЕ ПРОИСХОДИЛО НИЧЕГО ПЛОХОГО, НО МНЕ БОЛЬШЕ НЕ ХОЧЕТСЯ ИМЕТЬ С НИМИ НИЧЕГО ОБЩЕГО. ПРОСТО МЫ СЛИШКОМ РАЗНЫЕ. Я ТАК РЕШИЛА.

Ната смотрит на меня с удивлением. Но это… уважительное удивление, я вижу, что ей понравилось! Ещё буквально полминутки она сидит, удовлетворённо поджав губы, как будто боясь выронить из клюва что-то вкусненькое, а потом начинает быстренько собираться («Я же говорила, у меня совсем мало времени. Мне ещё к маме твоей забежать…»).

Ната ушла. Мама-папа не пришли, Пуфика нет (что-то вроде привычки таки успело образоваться!), и только я надумываю от души поскучать, как в дверь звонят. Кто? Веснуха! И так упорно, просто сумасшедшим каким-то образом!

Открываю. Вид делаю недовольный, такой, чтобы дураку было понятно, что «не кантовать». Но как же! Дураку-то, может, и понятно, но не Веснухе!

— Выходи, — говорит, глядя на свои сапоги. Такое впечатление, что она какому-нибудь из них, левому или правому, это говорит. И… горбатая какая-то, не пойму, что такое…

— Я болею, — говорю я.

— Что, сильно? — Тут она поднимает голову, и я вижу, что её длинный-предлинный шарф сегодня изнутри намотан. Под курткой. От этого и вид такой… гоблинский!

— Да, сильно. Сильно-пресильно. Всё, пока, — намереваюсь я закрыть дверь.

— У нас сетку украли… — зачем-то говорит она.

— Какую сетку?

— Со штаба… И штаб — тоже…

— Жалко.

— Да, жалко… Налим с отцом в деревню уехали, у них там бабка померла…

— Жалко! — выхожу я из себя. Она мне что, новости на хвосте принесла? Тоже мне, сорока. — Пока!

— Я не буду гулять, у Дарьки понос, а мамка спит, я домой сейчас пойду…

— Ну да, да. Иди! — говорю.

— Это Курыч хочет, чтобы ты вышла…

Я, не глядя на Веснуху, закрываю дверь. Включаю «Планету обезьян», где-то на её середине приходят: мама, папа и торт!

Оказывается, сегодня годовщина свадьбы.

— Почему не сказали? — надуваюсь я.

— Потому что — сколько можно говорить? — сияет мама. На пальце у неё какое-то интересное винтажное кольцо. — В прошлом году говорили, в позапрошлом, в позапозапрошлом… — перечисляет она, разгружая пакет. Шампанское, виноград, конфеты…

После бокала шампанского папа мне подмигивает:

— Ну что, кончилась твоя тупэмо-эпопея? Подонки off?

— Ты, — говорит мама, — лучше бы о хорошем!

— Котик хочет о компе? — хитро спрашивает папа. Я уши навострила, но виду не подаю. — Кто-то. Кому-то. Купит. Ноутбук.

— Когда? — не выдерживаю я.

— Ну, завтра, может быть…

— Давайте завтра. Суббота… — говорит мама, объедая зелёные цветочки с торта.

Звонок!

— Не будем открывать, — говорит мама.

— Не будем, — поддакивает папа. Тон у них лёгкий, шутливый, — как будто это игра, «вы звоните — а мы не откроем!». А я с каждой секундой всё больше уверена, что это опять Веснуха. Тот же сплошной ненормальный звонок! И с каждой секундой мне всё яснее, что открывать придётся, и придётся мне.

— Ладно, пойду… — говорю я.