Калитка, отворись!

— У-у, противные! — всполошились девочки. — Уже завидки их взяли, что мы перервались! Вон Володька Корчагин скачет, философ несчастный. Почуяли!

Володька подскакал, закричал обиженно:

— Нечестно! До перерыва ещё час!

— Часов не носим! По солнцу смотрели! Норму мы ещё лучше вас выполним, а не в своё дело не лезьте!

Зина боялась — а вдруг сейчас укажут на неё: вот кто первый сказал «перерыв». Но такого не случилось. Володька, против её ожидания, спешился и присел среди девочек, скрестив ноги, сдвинув кепку на затылок:

— Эх, работнички! Фиг нам с вами присвоят, а не звание комбригады!

— И без того не присвоят. Дядька из райкома сказал, что школьникам всё равно нечего соваться.

Зине удивительным показался этот Володька, и разговоров таких в своей школе она не слыхала; ну и школьники, совсем взрослые.

— Но у вас тут правда нет учителей? — полюбопытствовала она.

— Приезжают иногда.

— И вы не разбегаетесь? — удивилась Зина ещё больше, и голос у неё стал совсем как у мамы.

Нюрка подхватила, ехидно глядя на неё:

— Как это они не боятся, ваши учителя, что вы тут без них спать будете круглые сутки? Или молиться начнёте? Или перережетесь все, или переженитесь?

Зина обиделась: «И зачем Нюрка издевается? Я совсем не как мама и не как дедов кум, а спросила просто, чтобы убедиться…» Но, к счастью, никто не понял, в чём дело. Володька скорчил гримасу и весело ответил:

— Они нам верят, что мы хорошие. Мы же такие и есть. Вот если бы ещё всех девчонок уничтожить как класс — был бы полный порядок.

— Ещё кто кого! — Девчонки с хохотом кинулись драться.

— Ну-ну! Не все сразу! Ой, да не царапайтесь! Хоть бы драться честно умели!

Он отбежал к коню, поставил ногу в стремя, но и оттуда продолжал громить девчонок — не без расчёта произвести впечатление на приезжих.

— А жадины вы — у-у-у! Саньку-учётчика заели: «мне сколько» да «мне сколько»! Я предлагал — давайте сложим деньги в кучу и купим трактор. Дурак был, слова на таких жадоб тратил!

— Мальчишки твои тоже не согласились!

— Ну помолчите хоть под конец!

— Гляди — коняга дёрнет, полетишь вверх тормашками, — предупредила Нюрка.

Володька улыбнулся:

— Не, он у меня смирный, — и ускакал.

Зине было жаль, что она ничего не успела сказать Володьке. Это уже много времени спустя она поняла, что как раз эти девочки и опровергают слова кума «свой своему поболе каши насыпет». А сейчас показалось, что только двое здесь поняли правду: она и этот Володька; и что девочки на Володьку рассердились точь-в-точь, как, бывало, мама сердилась на неё, когда Зина раздавала в школе свои завтраки.

Но больше всего её брала досада на Нюрку. Она тут была совсем своя. Ей что?.. О других и не подумает… Хотелось, чтобы подольше тянулся перерыв; чтобы девочки снова с ней заговорили; чтобы Нюрка как-нибудь показала девочкам, что любит её, Зину, больше, чем их… А Нюрка вместо этого спросила у Эли:

— Как по-твоему, нас бы приняли в вашу бригаду?

Зина стала подвигаться и ней, делая знаки руками: мол, ты же едешь со мной в лагерь! Что же ты!

Нюрка ничего не замечала.

— Если директор позволит, — ответила Эля. — Вот в среду он приедет.

— Нюрка! — придушенным голосом сказала Зина. — А я?!

Увидев слёзы у неё в глазах, Нюрка растерялась:

— Что ты! Я же так, к примеру.

Поссориться им помешал конец перерыва. Нюрка снова с азартом накинулась на капусту, и Зине волей-неволей пришлось идти за ней.

Между тем старики не теряли времени даром. Когда девочки вечером пришли с огорода, малыши расползлись по всей улице, матери, ругаясь на чём свет стоит, собирали их, а из недисциплинированной избушки доносился нестройный, в два голоса песенный рёв.

— Ну его, этого пьяного! Давай завтра утром пойдём пешком, — сказала Нюрка.

А Зина не успела первая это сказать, хотя и собиралась. Досада её усилилась.

— Где ночевать? На улице?

— Здесь тебе не город, всякий пустит. Пустишь? — обратилась Нюрка к Эле-Эльвире, которая шла рядом; косынка сбилась у неё на макушку, в ушах покачивались медные полумесяцы.

— А то не пущу! — удивилась та.

Всплывали над крышами дымки. Отовсюду слышалось теньканье молока о жесть подойников, и пахло тоже молоком, и дрожжами, и полынью. И осенью — неизвестно почему: был конец июля, ещё и хлеб не начали убирать.

Помаленьку девчата собрались все вместе, уселись на лавочке и просто на траве. Откуда-то появилась гитара.

— Ох, устала! — говорила то одна, то другая свежим голосом, и чувствовалось, что, не будь они в ссоре с мальчишками, никакая усталость не помешала бы плясать до утра. И Нюрка тоже как все:

— Ох-хо-хонюшки, уморилась!

— А я вот ничуть, — через силу похвастала Зина и помахала блокнотом. — Вот буду ещё записывать фольклор.

— Валяй, кто тебе не даёт.

запели тихо под перебор струн.

Самая маленькая девчушка, Жанна, сидя на краю лавочки и ковыряя царапину на коленке, тянула всех тоньше и серьёзнее:

Окончив песню, помолчали, завели новую — «Подмосковные вечера». От нечего делать Зина тоже стала подтягивать. Уже спели и про новосёлов, которые едут по земле целинной, и про монтажников-высотников, а Зина всё мурлыкала себе под нос, рисовала кренделя и ждала фольклора. Наконец, не вытерпев, подошла к Эле и, держа наготове карандаш, попросила:

— Запой что-нибудь своё, что только у вас поют.

— Пожалуйста, — с готовностью ответила та. — Хочешь «Джонни»? Или «Два сольди»? Или, может быть, «Санта Лючия»? А то вот — «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли»…

— Да нет, может, ты знаешь что-нибудь старинное?

— Мы же не пьяные! — обиделась Эля. — Если тебе так надо, слушай вон, как старики орут.

Все засмеялись. Нюрка попросила гитару, поглядела поверх крыш и взяла аккорд, да такой, что огни в окнах заморгали, а трубы на крышах затаили дыхание и перестали выпускать дым.

Блокнот выскользнул у Зины из рук. Это уже не Нюрка играет, это просто песня сама по себе. Красиво это — но ой как печально! И одиноко… Где же это она вдруг очутилась? Проснуться бы на своём диване, под абажуром с кистями, тень от которых колышется по стенам, как ветви плакучей ивы над водой. Читать бы книгу о путешествиях и замирать от лёгкого страха… Как всерьёз пугает настоящая даль! И это хищное облако с клювом и крыльями на всё небо…

А песня уже бьётся глухо внутри гитары, ей становится тесно там, становится тесно в девичьем кругу, в деревне, она вырывается и летит навстречу облаку, не спрашиваясь, что с ней будет дальше.

Эля опустила голову к самым коленям. А в избах женщины сложили руки на груди, не думают звать дочерей домой, перестали бранить кума, что плохо глядел детей. Военные вдовы вспомнили своих мужей, матери — сыновей, которые тоже, как в песне, покинули их, ушли в Барнаул на заводы, в армию, учиться, на стройку в Кучук, на железную дорогу…

Нет, наверное, это кажется, наверное, никто не слушает Нюркину песню. А как хорошо было бы Зине слушать песню, если бы не было тут никакого Пятого, никаких стариков, никакой бригады — только Зина да Нюрка, две сестры.