Калитка, отворись!

Эх, лучше бы мама её, большую, высекла, но взяла с собой, чем посылать сюда! Здесь вот не ругают, не бьют, а хоть криком кричи — так обидно.

Жить бы себе дома, ходить бы на ферму. У телят глаза простые, нежные, морды мокрые… «Как они там поживают, мои телята?» И гитара осталась дома… Висит на стене, бедная, пылью покрывается и звенит-гудит… А может, наоборот, всё хорошо вышло: иди себе на все четыре ветра, слушай, где какие песни поют… Когда ещё такой билет выпадет!

Ну-ка, зажмурь глаза, прикажи, чтобы всё было ладно!

Нюрка не верила ни в бога, ни в глупых чёрных кошек, ни в разбитое зеркало, ни в сны. Но была у неё собственная вера: стоит пожелать чего-нибудь изо всех сил — и сбудется. Ещё совсем маленькой подходила она к любой запертой калитке, топала ногой и шептала: «Калитка, отворись, отворись! Калитка, отворись своею силой!» И все калитки обязательно распахивались. Она помнит это совершенно ясно.

В окружении слежалых стружек и сухого навоза прилепился к стене заброшенный верстак; валялись на земле продавленный таз и колесо от самопрялки. Соседская свинья тёрлась снаружи о стенку щетинистым боком.

— Калитка, отворись! — шепнула Нюрка озорно.

И вдруг заиграла-запела на весь мир огромная скрипка. Сразу повеяло цветущим шиповником, со звоном упала с двери чугунная цепь. Дверь отворилась напевно, и ещё одна дверь, и ещё, и простелилась под ноги дорога цвета ночного неба со звёздами на нём. А по обе стороны стояли колосья и кланялись. И Нюрка пошла босиком по этому небу, осторожно, чтобы не наступить на звезду.

Потом захрипело: «Вы слушали передачу…» Нюрка вздохнула, точно вынырнув из-под воды. Так, значит, это ещё не колдовство, а просто радио на столбе. Просто сидит где-то в городе дяденька и водит смычком по струнам. Есть в самом деле такая скрипка, и называется она — виолончель. Нюрка видала её как-то в кино. Человек играл на ней, зажмурив глаза. Должно быть, если сам делаешь такую музыку, невозможно открыть глаза — не то ослепнешь от нестерпимого света.

— Нюра!

Дверь отворилась, но не своею силой. В сумеречном квадрате показалась Зина. Нюрка отпрыгнула в угол, задела ногой таз.

— Ты что здесь делаешь? — Зина шагнула вперёд.

— Ничего.

— Пойдём домой, не сердись.

— Если ты такая добрая, принеси мне лучше мои вещи.

— Уходишь?

— Ухожу.

— К себе?

— Нет, бродить.

— А?..

— Что ещё такое?

— Мне показалось, ты что-то сказала…

— Нет, ничего…

«Она, кажется, сказала что-то плохое о маме, — подумала Зина. — Как она смеет? Да нет, она ничего не сказала, это я сама думаю о маме плохо…»

— Ты на неё не сердись, не надо. Мама не такая уж плохая. Она просто не подумала, что сказала.

— Разве так бывает?

— Да нет, ты не поняла…

— А если бывает? Попробуем?

— Как?

— Ну просто! Раз-два-три — чур, мы не думаем!

Зина озадаченно разглядывает её профиль — крутой завиток над склонённым лбом, острый точёный нос и такой же подбородок. Что это ей пришло в голову — не думать? Нашла игрушку. На всё она отвечает не так, как надо, как ждёшь. Глупенькая… А глаза? Наверное, просто показалось.

Нюрка захохотала.

— Ты что?

— Не могу! — сквозь смех торжествующе выкрикивала она. — Ну и штука! Стараюсь изо всех сил — и не выходит!

— Что не выходит?

— Думаю! Без передышки, как заводная! Вот ловко! А ты не думала разве?

— Думала, — созналась Зина краснея. (Хорошо, что не видно в темноте.)

— Про что?

— А ты про что?

— Я… я не словами… Так, про костёр. Вроде бы я уже далеко отсюда, в лесу, и зажигаю костёр…

До чего утешительно, что думала она не о маме, не о своей обиде!.. Но какие чужие они, эти Нюркины мысли, как далеко ушла она в них от Зины в свой лес, к своему костру… И не уговорить её вернуться, лучше не пробовать…

Зина представляет себе этот костёр по книгам: бросишь в него ветку — и она сразу делается огненная, листья на ней, иголки — все огненные. Отрываются, и летят, и гаснут… А на толстом полене шипит смола, что-то шепчет на змеином языке…

— Ну, идёшь за вещами?

— Иду…

Зина вышла на цыпочках из сарая. В ещё нестойкой нежной темноте светились щели в ставнях, и трепетная первая звезда, и огонёк папиросы на соседнем крыльце, слева. Там сидела бабуля Калерия, дышала свежим воздухом. Вот уже лет двенадцать, сколько Зина себя помнит, она видит каждый вечер, как бабуля выходит, садится на левом, обязательно левом, крыле и закуривает длинную папиросу. Но ещё раньше, когда Зина лежала в пелёнках, и ещё раньше, когда Зины не было на свете, а папа и мама жили в разных городах и не знали друг друга, неизменно каждый вечер открывались эти двери, стучала клюка, шаркали шаги, слышался кашель, и высокая старуха усаживалась на левой стороне крыльца с длинной папиросой в дрожащих пальцах. Была революция, были войны, строились заводы, менялись улицы, появились самолёты, на земле не осталось белых пятен, рождались и умирали люди, сменялись времена года, но ни разу бабуля Калерия не села на правую сторону крыльца. Зине стало страшно — она смутно почувствовала какое-то сходство своё с этой вечной бабулей. Может, и бабуле хотелось когда-то «туда — не знаю куда», к далёкому костру, из которого вылетают огненные листья и иголки… Может, и у неё случай был уйти, а она не ушла — и приросла к своему дому насовсем.

«Почему же Нюрке можно, а мне нельзя? Я боюсь? Слабо?»

Ей было неприятно так думать о себе, а ещё неприятнее оттого, что Нюрка может так подумать о ней. И она не пошла за Нюркиными вещами, а побежала к папе в его комнату, где он, сутулый и лысый, ходил в одних трусиках, сосал ментоловые пастилки и обдумывал статью о желудочных болезнях.

— Папик, я передумала, я хочу в лагерь. Ну и что, что сезон начался? Мы поедем не отдыхать, а работать. Мы — это я и Нюра. Напиши письмо Олегу Владимировичу, чтобы нас взяли помощниками вожатых. Он же твой… это… коллега! — нашла она нужное слово, обняла отца и попыталась покружить по комнате. — Ну папик! Ну будь же другом!

— Малы вы ещё работать.

— Ну что ты, папка! Гайдар в нашем возрасте командовал ротой, а Джульетта даже вышла замуж! А маме мы скажем, что едем отдыхать.

И папа не выдержал, сдался, написал письмо.

Теперь, пробегая мимо бабули Калерии с запечатанным конвертом в руке, Зина украдкой показала ей нос, а ворвавшись в сарай, закричала, размахивая письмом:

— Пошли спать! Завтра едем вместе! Вот оно, заветное!

Натиск и здесь подействовал. Нюрка, выслушав Зину, как-то притихла и сказала странным голосом:

— Вдвоём веселее. И хорошо, когда знаешь, куда идёшь. Мне почему-то даже по улице стыдно ходить ни за чем. Кажется — все так и глядят.

Зине показалось всё же, что говорит она что-то не то. И, однако, Зина довольна. Вот как оно можно, оказывается: четырнадцать лет жить неподвижно — и в несколько минут изменить свою жизнь.

Глава вторая. Городок остается за холмом, и — раз-два-три-четыре! — две пары ног шлёпают по пыльной дороге

День ушёл на сборы и на мамины слёзы. Плача, мама совала в рюкзак огурцы, варёные яйца, картошку в мундирах, колбасу, хлеб, консервы, сыр, копчёную рыбу, пирожки, конфеты, соль, пачки печенья. Зина топала ногой:

— Забери! Не в голодный край отправляемся — в лагерь!

А Нюрка — лиса! — молчала и делала Зине знаки глазами: да ладно, смирись, в пути всякая картошка сгодится.

Наутро следующего дня мохнатая и пузастенькая больничная кобылёнка Лупа тащила по дороге телегу; на ней был ящик с медикаментами, который надо было завезти в попутное селеньице, дед Петрован и две девчонки. Они глядели друг на дружку понимающим взглядом: ведь у них была уже общая еда и общая тайна — Зинина мама думала, что они, как маленькие, будут отдыхать, а у них было письмо — письмо о том, чтобы им дали настоящую работу.