Мальчий бунт

Около Викулы Морозова прядильной Шпрынку кто-то окликнул:

— Эй, Ванюшка! — стой. А я тебя ищу. Куда бежишь?

— По своим делам, дядя Щербаков.

— Погоди. У меня до тебя тоже дело.

— Ну?

— Про седьмое, — тихо сказал Щербаков, — знаешь?

— Как же, я на полатях в камере лежал, когда вы с папанькой говорили. Все слыхал. Только он не согласен бунт делать, ему мамка не велит.

— Не бунт, а стачку.

— Всё едино.

— Нет. Ты слушай: бунт — когда бьют. Стачка — не давать хозяину потачки. Бунтовать дело мужицкое, а мы — народ рабочий: скажем «баста» — хозяину что ни час убытку рублей полтораста. Дело простое: бей Морозова простоем. Недельку фабрика простоит — старый черт закряхтит. Потолок бы нас в ступе — ан, придется итти на уступки. Не штрафуй зря — а по делу смотря. Согласны задать хозяину потасовку — делай забастовку. Понял разницу?

— Да что к, мы-то согласны. Вся мальчья артель.

— Мало согласны. Эдак и пильщик соглашался кашу есть. А ты сначала распили бревен шесть. Мне адъютанты нужны…

— Кто же это будет адъютант?

— Ты Жакардову машину знаешь?

— Ну, да.

— Вот там есть такие пружинки — попрыгунчики в игольной доске, чтобы узор выходил — они все время прыгают.

— Это животики — знаю.

— Ну вот мне тоже такие животик и нужны, чтобы прыгали, куда надо. Товар мы ткать сбираемся солидный — рапорт большой. У нас всё, как на кардной ленте, пробито, что куда — одна беда толкового народу мало. Ты мне подбери из мальчьей артели пяток-десяток духовых — в адъютанты.

— Животики?

— Да.

— Ладно.

— Завтра приводи после обедни.

— Приведу. Народ у меня ровный. До свиданья.

Шпрынка побежал к Мордану рысцой. В коридор вызвал:

— Дело есть. Важнец.

— Какое?

— Шел я к тебе насчет Ердани — чтобы всей шайкой купаться… Мать пилит, что чорта тешили.

— Что ж — выкупаемся. Хотя мороз-то ой-ой — да и ночь ясная будет.

— Не придется купаться. Догнал меня студент. Советовался со мной. Ему животики, говорит, нужны.

— Чего это?

Шпрынка заговорил шопотом:

— Бунт-то. Седьмого окончательно. Мать моя! Ну так — туда сюда — ему народ нужен. С пяток духовых. Я к тебе затем и шел.

— Ну что ж.

— Я, да ты. Ну еще: Батан, Приклей, Вальян…

— Да и будет.

— Я Приклею скажу, а ты к Батану с Вальяном сбегай в мальчью казарму. Чтобы завтра после обеден к пирогам. У Щербакова-то завтра престол в деревне. У Петра Анисимыча.

— Понес! — согласился Мордан одним словом.

Шпрынка вернулся домой и забрался на полати спозаранку. Раньше обычного улеглись. Щербаковы на свою кровать под пологом на левой стороне комнаты. Поштенновы — отец и мать Шпрынки — тоже забрались в кровать под пологом направо. Танюшка улеглась на сундуке под образами. И у Поштенновых и у Щербаковых перед образами лампадки теплются. Хоть газ привернули, а светло. Щербаков кряхтит, вздыхает и ворочается. И слышно, баба ему что-то нашептывает. Шепчутся, как тараканы. И Шпрынке не спится. Слышит он, как жена Щербакова его допрашивает:

А бог? А бог-то? Бог-то не терпел? Спаситель наш не терпел?.. Что ж ты за всех ответишь. Опять в Сибирь пойдешь. В остроге клопов кормить. Потерпи, Петр Анисимыч. Будет тебе мыкаться. Потерпи, Христа ради.

И видит Шпрынка, что из-под полога с цветами высунулись босые ноги Щербакова — а там и сам он вывернулся и вслух сердито говорит:

— Что ты мне бог, да бог — все богом тычешь в бок. Будешь плох, не даст и бог. Шпрынка, что ворочаешься, спишь?

— Нет, дяденька Щербаков, не сплю.

— Чего?

— Думаю.

— Ну я к тебе полезу, давай вместе думать, а то мне супруга спать не дает. Марья, дай подушку.

— Не дам.

— Хм! Обойдемся и так.

2. Фискалы

Щербаков снял с гвоздя стеганый казинетовый свой полукафтан и, забравшись на полати, постелился рядом со Шпрынкой.

Из-за полога Поштенновых мать Шпрынки со злобою вслух сказала:

— Сам, арестант, спутался со студентами — теперь мальчиков завлекает в эти дела. Ванюшка, не слушай его, каторжника.

Из-под другого полога отозвалась тоже вслух Марья Щербакова:

— Кто это арестант-то? Кто каторжник?

— Да муж твой арестант…

— Это как же?

— Да так же.

— Да как же «так же»-то?

— Да так же и «так же». И сама ты, Марья, арестантка. Знаю, к чему вы с Васькой Адвакатом девушек склоняете. Не миновать тебе острога.

— Ах ты стерьва, стерьва, Дарья, — горестно и как бы жалея соседку вздохнула из-под своего полога Марья.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся на полатях Щербаков, — вот он божественный разговор-то…

Из-под полога Поштенновых послышался зевок, и Поштеннов лениво сказал:

— Щербаков, слезай назад: я твою бабу буду бить, а ты мою лупи — идет?

— Идет. Слезаю… Держись, Дарья! Хо-хо-хо!

Бабы пришипились… В камере настала тишина. Щербаков шопотом спросил Шпрынку:

— Думаешь?

— Думаю, дяденька.

— Чего?

— Как же мы бунтовать будем. Ружьев-то у нас нет…

— До ружьев еще далеко, малый. Мирный бунт будет. Без драки.

— Без драки скушно. А на Новой Канаве в Питере мальчики бунтовали?

— Как же! С задних мальчиков и началось. Кэниг, хозяин тамошней мануфактуры, рассчитал разборщиц пыли — хотел пыль^[1] разбирать мальчиков заставить. Ну, они взбунтовались. К ним средние приклеились. А к мальчикам прядильщики присучились — и пошло. Без мальчиков никак нельзя было. Там народ боевой. Они и фискалов ловили.

— Какие фискалы?

— Фискалы — это, брат, — такие нахалы. «Я, — говорит, — за народ трудовой», а как услыхал про хозяев разговор — кричит: «Городовой! — бери его, он вор». Ходят по трактирам, где народ сидит всем миром, слушают, где вздохнут про горькую участь — ну и пожалуйте в часть. Ну, разобрал, кто есть фискал?

— Чего же с ним сделали мальчики?

— Наши скоро раскусили в чем дело — стали примечать. Мальцы придут в трактир и спрашивают: «Есть фискалы?» — «А вон глушит сивуху — а сам к нам тянет ухо». Мальчишки его: «Пожалуйте, барин, бриться». Он туда-сюда: «Я, — говорит, — друг свободного труда и за вас готов с полицией подраться». — «В таком разе пожалуйте кататься!» Выведут его на берег канавы. А берега у Новой Канавы^[2] крутые, ребятишки раскатали на санках и ледянках, горки поливные. Ну, обваляют фискала в снегу, как пылкого судака, да и пустят под гору чудака. Народ стоит, хохочет, а он кудахтает, как кочет, раза два кувырнется, встанет, отряхнется, да и пошел докладывать в часть — какая с ним приключилась страсть.

— А у нас, дяденька, есть фискалы?

— Должны быть. А если нет, учредят.

— Пымаем, накладем по первое число.

— Смотри: невиновного человека не повреди. В заворошке от страха чуть не каждый подозрителем смотрит…

— Чего нашептывашь, арестант, чего нашептывать? Ни днем, ни ночью от вас покоя нет, — опять заворчала снизу из-под полога мать Шпрынки, — не верь ему, Ванюшка, сочинитель он…

Поштеннов из-под полога, зевая, спросил…

— Анисимыч, ты что же не спущаешься оттуда мою бабу бить?..

— Хо-хо-хо! — засмеялся Щербаков: — как же я буду твою бабу бить, коли моя-то молчит…

— Должно, заснула…

— Я тебе засну. Я все слышу, — отозвалась баба Щербакова. — Господи, чтобы хоть до праздника бунт сделать — уж бы и побунтовали и праздник справили. Говорили бабы — надо до Рождества бунт делать, все равно контора ордер срезанный, почитай, всем давала: разгуляться не на что было.

— Оно и лучше: кто выпил — опохмелиться нечем. С похмелья народ злее, а кто не погулял, от завидков зол. Ну и дела будут! — мечтательно сказал Поштеннов, — до точки довели народ вычетами. Дела!

— Да, дела! — подтвердил строго Щербаков и замолчал.