Мальчий бунт

— Это я утонула!

— Браво, браво! — кричал Севцов под смех гостей и хозяев.

Представление окончилось. Хозяйка одарила разбойников сластями. Мастер Шорин порылся в кошельке и достал оттуда два двугривенных. Хозяйка потихоньку от гостей дернула мужа за рукав и шепнула:

— Довольно двадцати копеек.

— Ну, матушка, это уж не твое дело, — вслух пробурчал Шорин и сунул в руку атамана деньги…

Толкаясь, гурьбой, разбойники пошли в прихожую…

— Сколько дали? — спрашивал торопливо Батан атамана…

— Двугривенный…

— Как двугривенный? Я видел, он два двугривенных вынял…

— Вынял, да жена не велела. Он двугривенный-то в пальцах придержал, да в жилетный карман спрятал…

— Врешь…

— Нет, нет, я тоже видала: спрятал двугривенный, — подтвердила слова Шпрынки Таня.

— Ну, уж ты: видала. Молчала бы. «Это я утонула». Утопленники говорят? Раз ты утонула — молчи…

— Да ведь я думала, они не поймут, что я утонутая. Воды-то ни капельки…

— А ты думай, что в воде лежишь, да помалкивай. А то еще пальцами на ногах шевелила, — ворчал сердито один из разбойников; тут бы всем рыдать, а из-за тебя смех вышел.

— Чего ты, Приклей, придираешься: если у меня валенки худые…

Шайка высыпала на крыльцо.

— Куда теперь пойдем, Шпрынка?

— К Елисовым ребятам, потом в казарму к нашим — в мальчью артель.

— Айда!

Горничная заперла за разбойниками дверь на крюк.

3. Спор

В столовой мастера Шорина, после ухода шайки, поднялся шумный разговор, начались словесные схватки на всех четырех углах стола. У Севцова распустился галстух, и седая прядь волос спадала на глаза, сколько он ее ни встряхивал движеньем головы назад. Ударяя ладонью о стол, художник говорил одушевленно:

— Да, да! Ни кандалами, ни казачьею нагайкой, ни цензурой вам не задушить стремления народа к правде, добру и красоте…

— Павлуша, ты пьян, — заметил механик Горячев, — и это некрасиво…

— Ты, двуногая машина, молчи! Гаранин!

— Я-с, — отозвался, блеснув глазами, сосед художника.

— Ты верный раб морозовский?

— Ну-с!

— Нет, ты скажи: раб ты или нет? Как звал твово отца хозяин?

— Папаша Тимофей Саввича моего тятеньку — вы сами, куманек, знаете — звали Гараней. Тятенька это за ласку почитал.

— Ага! А тебя как Саввы Морозова сын кличет?

— Гаранин-с. Или Владимир Гаврилыч… Чаще Гаранин. Так и в паспорте значится.

— Сына твоего как зовешь?

— Сами, куманек, крестили — знаете — зовут первенца моего Гараней.

— Так и он, значит, будет служить Морозову?

— Почту за честь. Фирма солидная, существует с 1833 года.

— Ну, вот что я тебе скажу: ты и в могилу рабом морозовский ляжешь, а сын твой увидит, да, увидит он народ освобожденный и падение тирана.

Хозяйка бросила на стол чайное полотенце:

— Ах, какие вы рискованные слова говорите, Павел Петрович!

Гаранин наклонил голову в сторону хозяйки.

— Совершенно справедливо изволили заметить, Олимпиада Михайловна: слова рисковые. Но вы на то и обратите внимание: одно дело, когда рисковые слова говорит нам Павел Петрович: он и в академии художеств из-за этих неприятных слов курса не кончил…

— Не кончил, правильно. Но у меня душа к прекрасному горит. А ты — раб.

— Хорошо-с, допустим. Но вот в чем дело: откуда взяли мальчики эти рисковые слова? И не Павел Петрович, а фабричные мальчики перед нами их произносят.

— Да, я тоже слышу, будто слова не те, — подтвердила задумчиво хозяйка — в прошлом году не те слова были.

— Не те слова, сударыня, вы это справедливо изволили заметить. Это вредные слова. Слова эти, прямо скажу, крамольные и против власти. Ясно: из этих разбойников выйдут социалисты.

— Все это от недостатка образования, — с другого конца стола сказал директор фабрики Дианов. — Олимпиада Михайловна, скажите, был ли кто-нибудь из этих парней у вас в школе?

— Как будто — нет.

— Вот видите. Если они учились в школе, то год иль меньше, научились кой-как читать по печатному — и к станкам. Если бы у нас более заботились о народном образовании, то наше рабочее сословие без социализма нашло бы способы улучшить свое положение. Главная причина: низкий уровень умственного развития.

Гаранин почтительно изогнулся всем корпусом в сторону директора, а смотрел на хозяйку, что придало ему вид двусмысленный. Он как будто говорил:

— Слушайте, слушайте, какую либеральную чепуху он несет.

Директор продолжал сердито:

— При большей степени образования, рабочее сословие могло бы рассчитывать и на лучшую материальную обстановку и на скорейший переход от положения простого рабочего к положению мастера и, наконец, — к положению хозяина.

Гаранин смял на лице своем улыбку и восхищенно восклицал:

— Справедливо! Удивительная идея! Прямо из «Вестника Европы»! Просвещенное мнение!

— Ну, да, я читаю «Вестник Европы» — что ж из этого?

— А я что говорю? Достигнув уровня умственного развития, каждый рабочий мог бы быть хозяином, в роде Тимофея Саввича, в таком вот заведении, вроде Никольской мануфактуры, существует с 1797 года. Двадцать тысяч рабочих с умственным уровнем и у каждого по фабрике, где еще по двадцати тысяч рабочих и то ж с умственным уровнем… А у тех-с…

Художник весело хохотнул. Директор покраснел и отвернулся от Гаранина.

4. Талант

— Прости меня, Михаил Иваныч, ты говоришь вздор, — обратился Севцов к Дианову. — Гаранин прав, всех рабочих не сделаешь миллионерами, но мастерами — это да. Вы заметили тут средь разбойников такого мордастого?

— Который атаману подсказывал?

— Да. С гордостью могу сказать: мой ученик. Учиться в школе ему поздно, да и нет времени. Он ходит иногда ко мне. Я мог бы показать его рисунки. Уди-ви-тель-но! И где делает — в мальчьей артели, на нарах: вечно драка, гомон, ругань… Зачем мы учим всех? Надо поднимать таланты.

— Справедливо, справедливо! — закивал головой Гаранин: — вот эти речи и слушать приятно. Атаман тоже, я посмотрел, — бойкий мальчик. Однако ведь это всегда было. Не за стыд скажу, вот Михаил Иваныч Дианов сидит: пришел он на фабрику Саввы мальчиком, а ныне всеми уважаемый директор и хозяйский компаньон. Так же и моего тятеньку папаша Тимофей Саввич заметил и отличал.

— А и бивал? — спросил художник — признавайся.

— Да, бывало. Не за вину, а за откровения, большею частью. Сделает ему неприятное откровение о фабрике — он и ударит. А потом сам спасибо говорит.

— А тебя Саввы сын не бьет за откровения?

— Тимофей Саввич меня ни разу пальцем не тронул. Вот вы говорите: талант, и таланты всякие бывают. Вы дивитесь, откуда на устах у мальчиков разбойные слова. Из нашей фабричной библиотеки. Для чего существует: вот, именно, для поднятия умственного уровня. Между прочими просвещенными журналами и «Вестник Европы» получается. Прошлой осенью спросил я один том, а библиотекарь мне: «Неужели и вы, Владимир Гаврилыч?» До прошлой осени том лежал на полке неприкосновенным и, естественно, покрылся духом плесени. А теперь и на полку не возвращается. В чем дело? Да в том, что там эти самые разбойные слова и пропечатаны. До того дошло, что мальчики рисковые слова оттуда перед нами в шайке разбойников играют. Почему же, Олимпиада Михайловна, так произошло, что книжка десять лет на полке лежала и никто не подозревал, какие в ней слова, вдруг с полки прыгнула и по рукам пошла?!

Планов, хотя вопрос не к нему обращался, спросил:

— Ты, наверно, знаешь почему?

— Потому что на фабрике такой талант появился, вернее, личность.

— Какая личность?

— Вредная.

— Вздор!

— Нет, не вздор. Отчего фабричные на язык дерзки стали? Отчего в кабаках полно? Отчего в браковочной шум? Почему расчетные книжки в лицо конторщикам швыряют? Кто расценок оспаривает? Когда это бывало, чтобы ткач, если его оштрафовали, требовал кусок: покажите ему, где «близна», есть ли «Б», почему записали «К», разве кромка нехороша? Где «забоина», где «недосека»? Почему «П», если «подплетен» нет?