Мальчий бунт

— Бежим, Шпрынка, скорей остановим паровую, — позвал Мордан, — а то они слесарную в пух разобьют…

Вдвоем Мордан с Шпрынкой побежали к паровой… Из трубы над котлами лентой вьется дым. Высокие, полукруглые вверху окна машинного отделения светятся. Над крышей веет шумный хохолок мятого пара. Машина дышит.

Мордан смело нажал лапочку щеколды, и оба в облаке морозного пара вошли в машинное.

5. Паровая

Пар с мороза развеялся, Мордан и Шпрынка огляделись. Машина вращалась, играя скалками и полированным коленом кривошипов. Над цилиндрами бойко крутился, вздрагивая своими шарами, центробежный регулятор. Около машины не было никого.

Мальчики входили смело и дерзко, но пустота навеяла на обоих робкую жуть. Стены машинной залы были белы, как и свод. Высокие окна придавали залу торжественный и строгий вид. Над калиткою машинной висела с улицы надпись, что «посторонним вход строго воспрещен», и потому до сей поры и Шпрынка и Мордан видали двигатель всей ткацкой только мельком и украдкой. Привыкший к шуму ткацкой слух мальчишек был встревожен почти беззвучным ходом паровой машины. Через желобчатый её моховик бежали в люк стены черные просмоленные канаты привода, колеблясь и свистя.

— Эй, кто здесь! — крикнул Шпрынка: — газ гаси! Останови машину!..

Никто не отозвался… Мордан и Шпрынка обошли кругом машину — они видели несколько вентилей на паровых трубах — но не знали и не решались, который надо повернуть направо, чтобы застопорить.

— Куда все подевались? Айда, посмотрим: в котельной, может быть, кто есть!

Они прошли по коридору и открыли дверь в котельную. В котельной кочегаров нет. В топках еще гудело, догорая. Перед одной из топок, опершись на палку бородой, стоял маленький старичок в рваном коричневом азяме. На кушаке у него висела колотушка. Старик смотрел в огонь и был похож на пастуха в степи перед костром.

— Сторож! — прошептал Шпрынка. — Дедушка! Дедушка! Дедка, эй! Никак глухой.

Он дернул дедку за рукав. Тот пробудился от дремоты и спросил:

— Вам что здесь нужно?

— Машинист где?

— Все ушли: и машинист и кочегары и масленщики. А вы что?

— Мы мальчики с нового двора, машину пришли остановить…

— На кой? Пускай ее вертится… — остановится сама.

Звякнула щеколда, и в котельную вбежал механик Горячев.

— Где кочегары? — закричал он.

— Разошлись, — ответил Шпрынка.

— А, разбойный атаман! — вспомнил, узнав его, про святки Горячев — вы здесь зачем?

— Пришли машину остановить…

— В машинной есть ли кто?

— Нет никого.

— Ну, идем, молодцы, остановим машину. — Ее и надо остановить. Погодите. На пар взгляну. Пар падает. В топках жару мало. Вода на мере — смотрите играет в стекле.

Горячев указал на водомерные стекла, где то подымалась, то опускалась, дыша в котле, вода.

— Идем в машинную.

Покинутая людьми, машина все еще вращалась. Шпрынке вспомнился его недавний сон, и он сказал:

— Как часы идет!

— Да машинка ладная. Английская Компаунд.

Горячев без опаски трогал, обходя машину, то там, то здесь рукой. Любовно похлопал по полированной оболочке правых цилиндров и сказал: — Ну, вот видите — этот вентиль впускной, этот вентиль для пропуска свежего пара в цилиндр низкого давления, — иначе она не стронет с места при пуске. Вы должны уметь не только останавливать машину, но уметь и пускать ее. Вот я закрываю: стоп машина!

Шары регулятора взмахнули и упали. Машина, тихо замедляя ход, остановилась…

В наставшей строгой тишине Шпрынка услыхал, что где-то важно тикают часы, и увидал, что около стены в красной колонне, за стеклом качается маятник. Часы щелкнули и медленно пробили шесть. С улицы сквозь двойные рамы слышен шум толпы. Горячев завернул газ, и в окна стало видно, что на дворе рассветает.

— А как слесарная? — спросил Мордан.

— Слесарям я велел уйти. Ну, а конторку мою вдребезги расшибли. Книги, чертежи в печке сожгли…

— А машину ту, новую? Не поломали?

— Не тронули.

И Горячев усмехнулся, услышав в голосе Мордана тревогу и прибавил:

— Чертежи мне дороже машин: не со всех есть копии.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1. «Коты»

На двор квартиры, где стоял Гаранин, еще до «колотушки», подали с фабричного конного двора заводского рысака, заложенного в беговые санки. Конюх поставил лошадь во двор, накрыл ковром, сказал кухарке, а сам ушел. Гаранин поднялся. Он надел валенки, романовский полушубок, перетянул живот гарусным кушаком; на голову надел треух и, бритый, в этом наряде, был похож на купеческого наездника. Простясь с женой — она напрасно его уговаривала «в это дело не вязаться», — Гаранин надел рукавички и выехал на беговых санках с темного двора. Курилась ярая поземка. Рысак, кидая из-под копыт комья снегу, мчался машистой рысью; под железным полозом саней визжала колея, накатанная мужицкими дровнями. Мимо фабричных, еще темных корпусов Гаранин выехал на Клязьму и через лес к нахохлившимся под снежными шапками домам села Зуева. Была еще ночь, но уже светились окна трактиров и питейных домов, потому что везде у ткачей, а у зуевских особенно, обычай: мимоходом на фабрику перед работой забежать в «заведение» и согреться вином. Сегодня, после праздника, будут еще и опохмеляться…

Гаранин у питейного дома придержал рысака. По темной улице со всех сторон к питейному дому трусцой бежали зуевские, засунув руки в рукава. Двери питейного дома то и дело хлопали. Гаранин остановил лошадь и привязал её у коновязи. Торговки в ряд сидят перед корзинами на тропке перед питейным домом. Они здравствуются с Гараниным криком вперебой:

— Вот рубцы горячие. Горячие рубцы.

— Ситные пироги с горохом.

— Кому сердца за пятачок отрежу?

— Печенка, печенка!

— Жареные пирожки с капустой.

— Огурчики соленые. Огуречный рассол.

— Стюдень бычий…

— Капустка, капустка — зеленые листы!

Гаранин обратился к торговке «сердцем»:

— Ну, отрежь «сердце» за пятачок…

Около Гаранина остановился зуевский и, дрожа от холода, сказал хриплым голосом торговке:

— Ну-ка, тетка, дай рассольцу на копейку.

— Аль, опохмелиться, Ваня, нечем. На-ка, родимый, кушай во здравие.

Торговка наплескала ложкой в деревянную чашку из ведра огуречного рассола… Зуевский принял чашку, повернулся к Гаранину:

— За ваше здоровье, ваше степенство! — и выпил.

Он вошел вслед за Гараниным в питейный дом:

— Может, поднесет его степенство? Эх, горе, — рабочему народу и выпивать-то стоя…

Питейные дома в России явились во время откупов, на смену «цареву кабаку», по закону, в этих заведениях не полагалось никакой мебели, кроме кабацкой стойки, за которой на полках штофы, полштофы, шкалики, никаких украшений, кроме образов с лампадой, никаких закусок, никакого отопления и никаких разговоров: пей и уходи; других приманок, кроме горестной отравы, тут не полагалось. Две двери питейного дома открывались, по закону, без всяких коридоров, прямо на улицу. Торговали в питейных домах самым дешевым и плохим вином: сивухой, с большим процентом ядовитых эфирных масл.

В питейном доме робко жались к стенке несколько оборванцев: это было со стороны целовальника уже милостью: «зря» стоять в питейном доме не полагается.

Целовальник в полушубке нараспашку, рыжий и румяный, в розовой рубашке на выпуск из-под жилета, как увидал Гаранина, низко ему поклонился из-за стойки и закричал на оборванцев:

— Эй, вы, коты, пошли вон!..

— Погоди, Михайло Иваныч — може его степенство и им поднесет, — говорил вошедший с Гараниным оборванец: — мне уже обещан шкалик…

— Когда это? — изумился Гаранин, но тут же велел кабатчику — налей два стакана.

— Ване-Оборване нынче фарт, — завистливо сказал один из «котов».

Наливая, целовальник говорил, кивнув на стоящего под окном рысака: