Роль, заметная на экране

Евгений Данилович приложил ко рту рупор:

— Прошу фонограмму! Рая и Анвер, займите исходное положение. Продолжаем!

Анвер с каменным лицом безропотно вскидывал меня над своей головой. Евгений Данилович смотрел мрачно и молчал. А мне было совсем тошно. Я чувствовала вину не только перед Анной Николаевной.

— Что ты ковыряешь ногами? — возмущалась она. — Ты пойми, это ведь кинофильм! На тебя незримо смотрит весь Советский Союз!

Та часть Советского Союза, которая, усевшись вдоль сараев, присутствовала лично, смущала меня сейчас гораздо больше. Они слышали и видели от начала до конца все происшествие с Венерой, и теперь, когда сама Анна Николаевна раскаялась, мое поведение выглядело особенно неприглядным.

— Ну чему тебя учили? — восклицала Анна Николаевна. — Руки болтаются, как макаронины!..

По правде сказать, я и чувствовала себя не человеком, а бесхребетной, размокшей макарониной.

Клуб в Новом Куштиряке был ярко освещен, хотя наступили только сумерки. Над входом висело довольно вылинявшее кумачовое полотнище с надписью по-башкирски и рядом новехонькое, алое с ярким «Добро пожаловать!».

Нарядные куштирякские комсомольцы встретили наш автобус, наполненный не менее нарядными жильцами «Батыра». Сразу возникло праздничное настроение.

Веселой гурьбой все вошли в длинный зал, и тут я сразу оробела. Сцену убрали как для торжественного заседания, а на кафедре стоял стакан с водой. Я рассчитывала на простой разговор в комнате и, честно сказать, перепугалась пышной, обитой кумачом кафедры.

— Не трусь! — сказала Фатыма.

— Красиво мы убрали? — спросила Гюзель, подойдя ко мне.

Я проглотила слюну и откашлялась, потеряв способность не только говорить, но и слушать мою новую приятельницу. А когда все члены избранного президиума, рассевшись за столом поудобнее, перестали двигать стульями и на сцену пригласили «докладчика», я, одернув свое нарядное выпускное платье, вышла на сцену, почти ничего не соображая.

— Я расскажу вам историю нашего балета, — начала я не своим голосом затверженные фразы. — Она тесно связана с историей русских хореографических… — я почему-то еле выговорила это привычное слово и, откашлявшись, добавила: — то есть балетных училищ. Одно из них я окончила в этом году. Но оно не самое старое. Ему всего двести лет. А вот Ленинградскому балетному училищу скоро будет двести пятьдесят…

— У-у-у!.. — прокатилось по залу веселым, удивленным вздохом.

Я взглянула на собравшихся. Конечно, в первом ряду сидели наши расфранченные осветители. У них были улыбающиеся лица. Даже Виктор смотрел на меня с интересом. Я, набравшись храбрости, продолжала:

— Первое русское училище открыли в царствование Анны Иоанновны, всего на двенадцать человек. Танцовщиц готовили для увеселения царицы и ее свиты на дворцовых праздниках…

Позади осветителей я увидела смуглое веселое лицо Гюзели, и мне стало необыкновенно просто рассказывать.

Может быть, ученые-искусствоведы признали бы примитивным все, что я говорила, но я от всей души старалась объяснить Гюзели и ее друзьям и даже нашим осветителям значение того, что искусство, созданное для дворцов, пришло к ним.

Из конца зала что-то крикнули. Я испуганно оглянулась на стол президиума.

Мансур встал и, сказав несколько слов по-башкирски, добавил:

— Наша гостья говорит только по-русски.

Я вгляделась в лица и увидела, что в зале не только молодежь. Кое-кому, видимо, быстро переводили мои слова. Я стала рассказывать медленнее, хотя по-прежнему старалась смотреть только в небольшие, но очень цепкие глаза Гюзели.

— Многие слышали стихи Пушкина о великой русской балерине:

Я прочла до конца стихи об Истоминой, хотя чувствовала слабость своей декламации. Для бодрости я выпила всю воду из стакана и продолжала:

— Эта балерина, получившая бессмертие в стихах Пушкина, была бесправной девушкой из народа.

— А как это у Пушкина?.. «То стан совьет, то разовьет и быстрой ножкой ножку бьет…» — громко спросила Гюзель. — Покажи нам…

— Это, пожалуй, нельзя, — растерянно улыбнулась я, но, увидев интерес и недоумение на всех лицах, принялась объяснять: — Ведь в балете при всех движениях стан то сгибается, то разгибается. И «ножкой ножку бить» тоже при множестве движений приходится… Пушкин очень живо изобразил танцующую балерину. А какой именно танец?.. Этого, наверное, никто не знает!

— И совсем нельзя показать? — спросила Галя, сидящая в первом ряду около Виктора.

— Каждая балерина может станцевать это по-своему, — сказала я. — А правильно или нет, мог бы сказать только сам Пушкин.

Словом, я разговорилась вовсю! И меня слушали…

Потом, опомнившись, я заглянула в свой конспект и перешла к современности. Рассказала о серьезном образовании, повысившем общий культурный уровень артистов балета, о глубоком подходе к своему искусству. Упомянула и о предсказываниях белогвардейцев после революции:

— В одном зарубежном журнале было написано, что балет в России погибает и его надо вывезти в Соединенные Штаты, чтобы на американские деньги он снова начал процветать. Теперь даже вам в Куштиряке видно, какая это неправда!..

Аплодисменты прервали мое повествование, и я похлопала в ладоши вместе со всеми как заправский оратор. Аплодировали мне и после окончания. Я вздохнула с облегчением, но нечаянно взглянула на пол и тут, кажется, согласилась бы повторить свой так называемый доклад сначала, чем танцевать на этой сцене. Разглядывая щели на полу, я перестала слушать. На вопросы, как мы условились, должны были отвечать остальные балетные артисты.

Только услышав голос Вадима, я удивленно подняла голову.

— Разрешите мне ответить, хотя я и вышел уже из комсомольского возраста, — сказал он.

С нами в автобусе его не было, и не знаю, смогла ли бы я говорить так свободно, если бы видела, что он появился в зале.

— Точно ответить на этот вопрос очень трудно, поэтому здесь и произошла заминка, — продолжал Вадим. — Действительно, какой же вклад вносят артисты балета в борьбу за коммунизм?

Вадим серьезно взглянул на меня, потом сказал:

— Наши балерины-комсомолки относятся к своей работе с беспредельной любовью и старанием. Но такой же любовью к своему искусству славились и крепостные балерины, и любимицы аристократических зрителей. Так же все они стремились и к самой высокой танцевальной технике. Но я считаю, что наших артистов отличает умение пожертвовать собственными интересами для общего, коллективного успеха. Эта позиция в искусстве и приравнивает наших артистов к передовым советским борцам за коммунизм…

Он продолжал убеждать красноречиво и умно. Он говорил о громадной воспитательной роли искусства, и получалось, что мы, балерины, хотя прыгаем и кружимся, как века назад, но наше «порхающее» искусство приобрело серьезное значение для духовного развития народа, и мы трудимся теперь для строительства коммунизма.

То, что перед этим он посмотрел на меня, давало основание причислить и себя к этим передовым артисткам, хотя о своей позиции в искусстве я никогда даже и не думала…

— Как замечательно говорит! — невольно вырвалось у меня, когда я встретилась взглядом с Анвером.

— Ты тоже хорошо справилась, — Одобрительно сказал он, будто можно было после речи Вадима серьезно обсуждать мое ученическое пересказывание школьной программы.

Я хлопала в ладоши громче всех, когда Вадим пошел на свое место.

Потом объявили перерыв, чтобы убрать сцену для концерта.

Поздно вечером куштирякцы провожали нас к автобусу. Гюзель и Мансур крепко пожали мою руку.

— Хорошо танцевали! — сказал он.