Роль, заметная на экране

— Перед репетицией Рая великолепно прыгала, чтобы согреться. В полете она кажется почти невесомой, как птица… Прыжки надо обязательно включить в ее танцы…

— Вы считаете себя вправе разбираться в балетной технике? — возмущенно воскликнула Анна Николаевна, но слезы вдруг хлынули из ее глаз, и она закрыла лицо руками.

Я только покачала головой, вспомнив слова бабушки:

«У Анны слезы живут на уровне нижних век. Как она голову наклонит, они и проливаются…»

Мы с «камышами» уселись, скрестив ноги, на «скале» и наблюдали, как Мая отпаивала ее водой. Вадим тоже подошел к ней и осуждающе взглянул на меня. Но я встретила его взгляд без всякого ощущения вины.

Анна Николаевна плакала долго.

— Хорошо, что колхозные ребята и девушки уже ушли на работу, — сказала мне розовощекая Роза, сидевшая рядом. — Стыд какой!

— Они подняли бы всех нас на смех, и правильно бы сделали! — прошептала Венера, мать Альфии. — И смешно и обидно заниматься этим вместо работы!

Я была согласна с обеими, но язык мой был связан обещанием, и приходилось молчать.

— Ну-ка, девочки, споем, что ли, для разрядки атмосферы! — сказала смуглая Фатыма и низким, очень приятным голосом затянула:

Все девушки подхватили знакомый мотив, но заменили слова:

Все обернулись к нам, даже Анна Николаевна. Она перестала плакать и вытирала платком глаза.

Царственная Роза вскочила и, стащив косынку с моей головы, пустилась в пляс, выкрикивая на мотив саратовских частушек:

Остальные балерины, прихлопывая в ладоши, продолжали:

Валя с Васей натянуто улыбнулись. Роза кружилась возле них, выкрикивая:

— Их, ух, ох!

Фатыма, не выдержав, вскочила и начала выбивать чечетку, грациозно и кокетливо подражая мюзик-холльной танцовщице, дирижирующей джазом.

Анна Николаевна уже улыбалась. А хор пел во весь голос:

Смеялись все: и Евгений Данилович, и Вадим, и Анна Николаевна, и киногруппа, и старухи возле курятников, вряд ли понявшие, о чем пелось.

Потом Анна Николаевна как ни в чем не бывало встала и захлопала в ладоши:

— Хватит, хватит, девочки! Нельзя столько времени тратить попусту. Давайте работать по-настоящему!

Над деревней Старый Куштиряк разлилась прекрасная, полная драматизма музыка «страданий» невесты пастуха. Лица у всех стали серьезными. Началась работа.

На пароходе во время обеда непрерывно обсуждались события дня то на русском, то на башкирском языках. И на том, и на другом одинаково часто слышались слова: «балет», «балетмейстер», «директор». Они были непереводимы на башкирский.

Анвер, сидящий за одним столом со мной, говоря по-башкирски, повторял еще одно слово, не нуждающееся в переводе: «комсомол». Вдруг он обернулся к своему соседу — крановщику Гоше.

— Скажи, пожалуйста, каким должен быть комсомолец в творческом коллективе?

— Обыкновенным, по уставу… — растерянно ответил краснощекий, как девушка, Гоша.

— А ты давно работаешь в киностудии?

— Скоро уже год.

— А почему не на завод пошел, а в студию?

— Ну, так… Интересно… Заинтересовался…

— А как, по-твоему, что такое искусство?

— Да ну… — смутился Гоша. — Для крановщика это неважно.

— Так что же тебе интересно в киностудии, когда ты считаешь, что знать о задачах искусства для тебя неважно…

— Не придирайтесь к нему, Анвер, — вступилась за Гошу его сестра, костюмерша Галя. Они были близнецами, но она всегда его опекала, как старшая. — Мы ведь не творческие работники.

— Ах так? А скажи: когда какой-нибудь машине на заводе или в колхозе грозит повреждение, должен ли комсомолец предотвратить это, если ему под силу?

— Что значит — под силу? Обязан! — категорически отрезала румяная пухленькая Галя.

— А если заболеет и выйдет из строя балерина Искандарова и весь наш коллектив будет в простое, то это кажется комсомолке неважным. Считается, что костюмерша не обязана принести теплую одежду, если ее просит ее же товарищ — комсомолка, исполняющая главную роль…

— У нее своя голова есть, — обиженно метнула на меня взгляд Галя.

— А ведь и машины тоже людьми с мозгом построены, а комсомольцы все равно за машинами во все глаза следят… Спроси-ка любого тракториста в Куштиряке. А Искандарова нам сейчас нужна не меньше, чем трактор в колхозе.

— Нажаловалась? — с упреком сказала мне Галя.

— Нет, — строго объяснил Анвер. — Мне Фатыма рассказала, и я очень удивился, что ты поленилась для общего дела два километра пройти: обратно уж довезли бы тебя, раз такое дело…

— Я не сообразила! — виновато улыбнулась Галя. — Да и Гошка вот тоже… Позвали помидоры есть, он и расселся… Не сообразил…

Гоша болтал ложкой в пустой тарелке и что-то бормотал себе под нос.

Из-за соседнего стола поднялся бригадир осветителей Виктор и подошел к нам.

— А что вы тут теряетесь с Гошкой? — тряхнув пышной шевелюрой, сказал он Гале. — У нас в киностудии свои начальники, и нечего нами командовать!

Галя вскинула на него глаза, и я увидела, как один взгляд может быть многоречивее длинных признаний. Галя любила этого самодовольного здоровяка. И каждое его слово казалось ей верхом ума.

Неужели любящий может быть так слеп, что ничего не видит за внешностью? Я невольно оглянулась. Там, в очереди около буфета, стоял Вадим. Разве это важно, что он некрасивый? Отзывчивость, ум, скромность — разве это не прекраснее красоты? Или, может быть, я так считаю, потому что для балерины красивое лицо не имеет особенного значения? Никто из вошедших в историю прославленных балерин не отличался выдающейся красотой, но они были больше чем красавицами… Мне казалось, что и для других людей красота лишь приятный подарок природы, не больше…

Мне стало жалко Галю, когда Виктор, снисходительно улыбаясь, как хозяин, положил руку на ее шею у затылка, словно держал за холку собственноручно откормленное животное. Эта манера, вошедшая в моду у парней, насмотревшихся заграничных кинофильмов и вообразивших себя парижанами, всегда была мне противна. Теперь же, когда я научилась понимать связь каждого движения с чувством, этот собственнический жест показался мне возмутительным. Открывать Гале глаза я не собиралась и все же не могла удержаться:

— Виктор, разве сегодня Евгений Данилович не был прав?

— Вы не встревайте, — скользнул по мне равнодушным взглядом Виктор. — Ваше дело танцы танцевать!

— Что ты хочешь этим сказать? — закричал на него Анвер, вскочив из-за стола.

— Он хочет сказать, что у меня ноги более дельный предмет, чем голова, — сказала я холодно и еще холоднее, почти как Евгений Данилович, обратилась к Виктору: — Хорошо, пусть моя голова безмозглая! А умно ли бригадиру ставить всех осветителей в такое положение, что их считают лодырями? И я так подумала, и Евгений Данилович, и даже…