Роль, заметная на экране

Осветители, вскочив из-за соседнего стола, оказались около своего бригадира. Они так раскричались, что я ничего не могла разобрать. Только услышав: «Ты дурак!» — поняла, что они ругают его, а не меня.

Вдруг я почувствовала, как чьи-то руки, обняв, поднимают меня со стула.

— Раечка, идемте, — послышался встревоженный голос Вадима. — Зачем вы связались с ними?

Я обернулась, моя щека оказалась у его щеки. Почувствовав ее шершавую небритость, я чего-то испугалась. Мне показалось, что мое сердце остановилось. Я замерла, не понимая, что делать. Нет, сердце было на месте, оно стукнуло раз, другой… Я отстранилась от Вадима.

— Ничего, ничего, — пробормотали мои губы не то про осветителей, не то о своем. Переведя дыхание, я добавила: — Идите, а то ваша очередь пройдет.

Он, ничего не ответив, так и остался позади меня, только выпрямился.

Вокруг все еще шумели. Крановщик Гоша, ударяя черенком своей ложки по столу, в конце каждой фразы повторял:

— А мы поднимем вопрос! А мы поднимем вопрос!

— Меня дирекция бригадиром поставила! — отбивался Виктор.

— А мы поднимем вопрос! — кричал свое Гоша, выпятив губы и стукая ложкой по столу. Видимо, он не одобрял выбора сестры, и сейчас его прорвало…

— Еще как турнем из бригадиров! — крикнул маленький белобрысый Сережа.

Я увидела, как пухлые руки Гали, державшие хлеб и вилку, слегка задрожали, но все же не раскаивалась, что затеяла этот спор. Лучше ей было узнать правду о своем красавце от людей, чем на собственном опыте. Я-то знала, как трудно отказаться от человека, который вошел в душу… Кажется, что сердце выламывают из груди… Да… И без всякого там наркоза…

— Вам известно, что обозначает слово «вежливость»? — громко спросил Вадим Виктора и, оглядев осветителей, которые усаживались за свой стол, добавил: — Все распустились!

Он ласково коснулся моего плеча и отошел.

Осветители, переругиваясь, принялись за еду, а у меня жиденький кисель стал комком в горле. Я не смогла даже поблагодарить Вадима за участие.

Капитан, показавшийся из своей каюты, стоял, покачивая головой. К нему подошла Лена.

— Простите, Иван Агеевич, за шум!.. — И, обернувшись к нам, она с упреком сказала: — Называется работники искусства! Стыдно перед командой парохода.

Она подошла ближе к нам и огорченно обвела всех взглядом:

— Вот что, товарищи. Давайте-ка соберем и наших и ваших комсомольцев вместе. Пора поговорить по душам! А то стали слишком интересоваться собственной персоной. Всюду стремимся занять местечко помягче, урвать кусочек повкусней… Как будто пароход только для того и наняли, чтобы проводить приятно времечко, поудить рыбку, вроде многих балетных…

— Правильно, Лена! — воскликнул Анвер. — А то выходит, Евгений Данилович прав, говоря, что никак мы не похожи на комсомольцев!

— А кто из комсомольцев хотел со съемки убежать из-за Анны Николаевны? — срывающимся голосом спросила Галя. — О тех комсомольцах тоже будем говорить?

Анвер, покраснев, засмеялся!

— Поговорим! Хотя я за это уже получил свое от нашего парторга Хабира.

Я обратила внимание, как просто сказала Галя: «Хотел убежать из-за Анны Николаевны…»

И никто не возразил. Я и сама с этим молчаливо согласилась.

Обещание, которое я дала, становилось для меня с каждым днем все тяжелее.

В Старый Куштиряк я вернулась, когда склонившееся над лесом большое оранжевое солнце было уже перечеркнуто высохшей черной вершиной какого-то дерева. Отдохнув несколько минут на искусственной скале, я надела старые балетные туфли и начала свои ежедневные танцы из «Спящей красавицы».

«Та-ри-ра, та-ри-ра…» — напевала я мысленно чудесные мелодии Чайковского.

Тук-тук-тук… — стучали по настилу жесткие носки моих туфель.

«Тук-тук-тук…» — вторил где-то неподалеку дятел.

Внизу, в лощине, сумерки уже сгустились. Озеро, потеряв блеск, лежало плоское, зловещее. Невольно начав путать движения, я опустилась на всю ступню и подошла к краю искусственной скалы. Только самое полное отчаяние могло заставить броситься вниз в озеро молодую сильную девушку.

— Что могло бы вас заставить, Раюша, броситься отсюда? — спросил меня Евгений Данилович, когда я впервые увидела это озеро так же вот, под вечер.

— Броситься? Никогда! — твердо ответила я.

Мне не верилось, что я могу когда-нибудь умереть. Смерть!.. Мои родители умерли. Разве я могла с этим смириться? «Нет, нет!..» — кричу я, когда бабушка говорит, что ей пора уже умирать. Нет такой поры! Я не хочу, чтобы вообще кто-нибудь умирал. Кроткая Ап-ак должна вечно радовать своей красотой людей, и пичужки, поющие сейчас в густых зарослях на откосе, должны вечно исполнять прекрасные квартеты и квинтеты!.. Хочется, чтобы и они никогда не умирали. Я понимала, что это невозможно, и все равно не хотела примириться…

Евгений Данилович долго смотрел на меня, потом усмехнулся, но сказал серьезно:

— А если бы сюда загнали вас фашисты, желая выпытать имена людей, вместе с которыми вы боролись? Вот они окружали бы вас, выходя из-за этих построек… Они обещают вам жизнь, радости, работу в лучших театрах — все, все, что вы пожелаете… Подходят все ближе, ближе…

— Я закрыла бы глаза и с разбегу вниз! Чем быть предателем… — перебила я его.

— Вот и невесте пастуха казалось, что лучше «с разбегу», чем стать женой убийцы своего отца, виновника гибели жениха. Она ведь здесь еще не знает, что пастух жив… «Камыши» удерживают ее, говорят о радостях жизни, но она хочет вырваться от них… «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» — говорили испанцы в дни войны с фашистами.

Эти слова повторяла я и сейчас, начав свои занятия. Отступив от опасного края, я повторила все, что делала утром на репетиции.

Да, в движениях было отчаяние, но это было отчаяние слабого человека. Не было ни одного движения, говорившего: «Лучше умереть стоя, честным человеком…» Невеста пастуха была здесь настоящей размазней.

Как ни старалась я импровизировать, припоминая все, что мы делали в школе, ничего путного придумать не могла. Только махала руками, как ветряная мельница, да дробно выстукивала носками туфель.

Обозлившись на себя и на Анну Николаевну, я все-таки не разрешила себе вернуться на пароход… Пропев вполголоса несколько тактов из «Спящей красавицы», я с ожесточением принялась исполнять свои любимые вариации. По правде сказать, они стали менее любимыми сегодня, когда я думала только о невесте пастуха.

— Эй, смотри не повреди ногу в темноте! — совсем близко прозвучал голос Анвера.

Он стоял у самого края площадки. Я смутилась, но, не показав вида, ответила:

— Да нет, еще все видно!

— Хорошо вариации танцевала, — сказал он и, махнув рукой в сторону, добавил: — Всем понравилось.

Только тут я увидела большую группу усевшихся в тени людей. Они и теперь сидели неподвижно и тихо. Анвер что-то крикнул им по-башкирски. Все сразу заговорили и окружили меня. Из наших балетных была только Фатыма, остальные, вероятно, колхозники. Все обращались ко мне по-башкирски. Я кивала головой и улыбалась, когда они смеялись.

Анвер тоже смеялся и что-то быстро им рассказывал.

— О чем они? Скажи, наконец, — спросила я его вполголоса.

Молодой человек в новом офицерском кителе, но без погон, пристально взглянув на меня, сказал с заметным башкирским акцентом:

— Мы говорили, что все колхозники тоже хотят посмотреть балет.

Он был самым старшим по возрасту и почти такой же высокий, как Анвер. Он казался мне удивительно знакомым, но откуда, я не могла припомнить. Пока он говорил, все уважительно смолкли, а потом наперебой заговорили.

— Они просят тебя станцевать в колхозном клубе «Спящую красавицу», — сказал Анвер.

— Но в «Спящей» очень уж академичная классика. Понравится ли непривычному зрителю? — усомнилась я.

— Странно вы рассуждаете, — строго взглянула на меня круглолицая девушка в красном платье. — Старики со старухами который день вашими танцами любуются, а нам — передовикам колхозных полей — думаете, непонятно будет?