Девочка из легенды

— Димку? — усмехнулась Женька.

— Ага. Димку.

— А почему вы до сих пор часы в починку не отдали? — вдруг спросила Женька.

— А зачем? — удивилась Лида.

— А зачем они стоят? Как будто бы мертвые. Починить нужно. Пусть тикают.

— А зачем им тикать? — спросила Лида задумчиво. — Ефимова-то все равно нет… И конечно, они мертвые. Одна пуля в них, другая — в сердце…

Тогда Женька вдруг неожиданно грубо спросила:

— Отец вас бросил, что ли?

— Это почему? — обиделась Лида.

— А что же он не едет?

— Приедет, когда нужно будет! Его в Саратов вызвали. Там прорыв, и его вызвали.

— Не приедет, — сказала Женька снова грубо. — Сама говорила: он сына хотел.

— Ну и что же! — горячо воскликнула Лида. — Да если хочешь знать, его самая любимая песня — про меня!

— Какая песня?

— Спеть?

— Не надо!

Тогда Лида окончательно обиделась.

— Ну и пожалуйста! — крикнула она.

И, чтобы хоть чем-нибудь досадить Женьке, добавила злорадно:

— А сейчас ты ревела! У тебя глаза красные!

Она выбежала за калитку, хотя делать ей там совершенно было нечего. Она и так сегодня почти полдня проторчала у калитки, глядя, как в огромную свежевырытую траншею укладывают трубы.

Постояв немного у калитки, прислонясь спиной к раскаленному занозистому забору, Лида вернулась домой. В сенях Полина Ивановна пожаловалась ей:

— И тарахтят, и тарахтят под самыми окнами с утра. Всю улицу разворотили. К дому не подъедешь, не подойдешь. Вон Шлепкиным радио порвали. У нас радио нет — нам свет порвут. Твержу, твержу Женьке: иди покарауль, чтобы свет не порвали. Как об стенку! Ты Женьку не видела?

— Нет, — солгала Лида, хотя Женька и заслужила того, чтобы ее выдали.

— Тогда ты карауль.

«Вот еще!» — подумала Лида и вслух сказала:

— А мне некогда.

— Учат их, учат, — рассердилась Полина Ивановна, — прививают к труду, прививают, а толку-то никакого и нету!

Лида потихоньку улизнула от рассерженной Полины Ивановны к себе. Мать встретила ее словами:

— Ну что ты бродишь по дому, как привидение? Ходит, молчит, вздыхает.

— И вовсе не привидение! — возразила Лида. — Наоборот, я сейчас с тетей Полей поругалась.

— Новое дело! Из-за чего?

— Она мне велела виру караулить, а я не стала.

— Какую виру?

— На нашей улице трубы прокладывают. Соседям радио порвали, у нас радио нет — нам свет порвут. Если майну кричат, значит, кран вниз идет, а если виру, — значит, вверх. Значит, порвать могут.

— Ну и покараулила бы эту самую виру, — пожала плечами мать. — Все равно без дела слоняешься.

— Ну да! — возмутилась Лида. — Когда вира, так она сразу ругаться бежит. А зачем ругаться? Все равно порвут, потому что кран большой, а провода низко… А она говорит: «Пусть на нашей улице не прокладывают».

— А что же эту самую виру Женька не караулит?

— А Женьки нет, — загрустила Лида. — Сначала я ее за мусорным ящиком нашла, а теперь вот опять ее нету.

— Господи! — удивилась мать. — Почему же за мусорным ящиком?

В самом деле, почему за ящиком? И почему Женька ревела сегодня?..

Тетка приехала из Анисовки поздно: солнце уже ушло со двора и с крыши дома. Теперь его увидеть можно было, лишь забравшись куда-нибудь высоко — на школьный чердак, например.

Тетка вошла во двор, нагруженная узлами, корзинами и бидонами, и Женька с тоской подумала, что сейчас придется, наверно, тащить яблоки, помидоры и яйца к московскому поезду и предлагать все это пассажирам. Но тетка сказала:

— Тащи-ка, Женька, все это добро в погреб. Завтра с утра на базар пойдем: Уморилась, мочи нету. На телеге пришлось до дому добираться. Хоть бы одна машина прихватила. Все, как черти, мимо, мимо!

В погребе было сыро и холодно, но Женька не вылезала из него долго-долго. Она знала, что тетка сейчас снова начнет бранить ее за то, что она опять не отнесла сегодня в починку стенные часы. Тащить их в мастерскую Женьке совсем не хотелось: они были тяжелыми, а кроме того, в мастерской могли их, наконец-то, починить, и тогда бы они начали бить. А бой у них был протяжный и тоскливый, как колокол в церкви: «дон-дон!». Звон этот пугал Женьку. А тетка часы эти почему-то любила. «Ах, вы мои дорогие! Ах, вы мои золотые! — упрашивала она их, когда они останавливались. — Ну, давайте бейте же!»

— Женька! — раздался наверху теткин голос. — Женька! Ирод! И куда ты запропастилась?

Женька поудобнее уставила в ряд у стены корзины и бидоны и вылезла из погреба.

— Ну, чего?

— Я тебе говорила или нет? Говорила или нет, чтобы ты провода караулила? Говорила или нет? Все! Вира! Нету свету! Не горит: порвали! А они-то хоть бы что!

Женька давно знала, что у тетки есть давние и непримиримые враги. Это были таинственные неведомые и невидимые «они». Заглох мотор у грузовика на улице — «у них всегда так». Повалило бурей дерево у ворот — «так им и надо». Порвались новые чулки — в этом тоже виноваты «они». Разве ж «они» хорошую вещь сделают!

Теперь эти самые «они» получили точный адрес. Это были новые квартиранты.

— Я им говорю: свет порвали, идемте ругаться, а они: «Зачем ругаться, и так починят». Тут работаешь, спины не разгибаешь, а они… Небось, свою в новые платья одевают, а у тебя вон на ноги обуть нечего. Ничего! Бог правду видит! Ты заявление-то написала?

— Какое заявление? — хмуро спросила Женька, хотя знала, что это за заявление. Она каждый год писала такое заявление. Писала и отдавала его Вере Петровне.

— Вот тебе раз! — воскликнула тетка, всплеснув руками. — Долбила-долбила ей про это заявление, а она опять двадцать пять: «Какое заявление!» В школу заявление! На обувку!

— У меня ж есть ботинки.

— Мало ли что есть! Не мне ж одной тебя обувать! Ты, Женька, шуми там, тарахти. Пусть в своей комнате сидят, а к нам не лезут.

«Надоело, сами тарахтите», — хотела сказать Женька, но удержалась — она и так уже второй день подряд только и делает, что грубит всем. «Ну, погоди, — пригрозила тетка вчера. — Вот сентябрь придет, в школу опять пойду, наговорю».

На этот раз Женька сдержалась и промолчала. Тетка, удивившись, наверно, молчанию Женьки, ничего не сказала про часы.

Минут через десять Женьку перехватила Лида.

— Знаешь что! — сказала она возбужденно, крепко ухватив Женьку за руку. — Оказывается, на свете есть два Галифакса. Один в Канаде, другой в Англии. Может, и третий есть? Давай поищем!

— И двух хватит, — сказала ей Женька, пряча глаза. — Куда ж их столько.

Но Лида Женькиной руки не выпустила, видно, уж очень здорово хотелось ей с Женькой помириться.

— Знаешь что! — сказала она умоляющим шепотом. — Идем ко мне Что я тебе покажу!

И она потащила Женьку к себе.

В пустой квартирантской комнате никого не было. Мать Лиды ушла куда-то — в булочную или гастроном. Лида подбежала к коричневому чемодану, откинула крышку, достала уже знакомую Женьке шкатулку… У Женьки екнуло сердце.

— Вот, — сказала Лида, доставая что-то из шкатулки. — Смотри.

На Лидиной ладони лежала горстка прозрачных сосулек. Они переливались радужным блеском и позванивали тихим хрустящим звоном. Зимой, коньками и снежинками, крутящимися вечерами вокруг уличных фонарей, повеяло от них.

— Думаешь, настоящие? — прошептала Лида. — Вовсе нет! Из стекла. Это с первого папиного завода стекло. И завод первый, и стекло первое. Они у меня тут уже восемь лет хранятся.

— Подумаешь — стекляшки, — сказала Женька голосом, от которого тоже повеяло зимой и снежинками. — Подумаешь, обыкновенные стекляшки. И что ты носишься со своим отцом!

«Звяк!» — сухо звякнули сосульки на Лидиной ладони, потом хлопнула крышка шкатулки, и Лида молча ушла из комнаты, не взглянув в Женькину сторону.

«За отца она мне не простит, — с тоской подумала Женька, но все-таки плотно сжала губы, чтобы не крикнуть, не вернуть Лиду. — Разве ж она не дура? Я бы на ее месте давно догадалась обо всем…»