Крупная кость, или Моя борьба

Со второго раза получилось ничего не есть целых два дня. Я ходила злая, как медведь и только теткино замечание: «у тебя уже мордочка, как точилка!» немного прибавило настроения.

К ночи стало понятно, что голодовка — дело гиблое. Нужно жить, как все нормальные люди: есть все, но в пределах разумного. Нормальный человек может съесть булку. Одну. Может съесть конфету или выпить стакан лимонада. Не говоря уже о соке.

Нормальный человек может есть во всякое время суток. Не знаю, кто придумал, что нельзя есть вечером. Но думаю, что раз вечером человек голоднее всего, то это так и положено, так природой устроено.

И нечего противоречить естественному порядку вещей.

Скоро мне, наконец, повезло: начиналась осень, пора было возвращаться домой. Дома не было тетки с ее самбуком, и как-то худо-бедно щеки приняли прежний вид. Глаза, правда, так и остались маленькими. И желтого теткиного платья тоже не было.

Но я смирилась с тем, что имею, потому что не хотелось портить настроение.

Первого сентября все было просто прекрасно. Это я в старой школе жила букой, а в новой (решила я) все будет по-другому. И потом, это была не просто какая-то школа. Это был лицей. И класс у меня был не простой, искусствоведческий. Ну, еще филологический, но это не главное. Главное, что все здесь были как будто свои. И еще главное, что меня теперь никто математикой не терзал. А терзали литературой, риторикой и историей искусств.

«Черт, — думала я, листая учебник, — какие нехудые тетки все эти Афродиты и Артемиды! Типичная крупная кость. А ведь вот, вот, пожалуйста: идеал красоты! Если бы все они жили в наше время, у меня, пожалуй, и не было бы проблем с фигурой! И какой дурак придумал, что нужно обязательно быть худой!»

Но, говорят, история не знает сослагательного наклонения. Никаких «если бы». Это особенно хорошо сделалось понятно на репетиции лицейского праздника. Мы там изображали девять муз. Я тут не буду про муз, буду про главное. Главное было, что эта древнегреческая простыня висела на мне совсем не так красиво, как на скульптурах. Она вообще как-то нагло подчеркивала все мои недостатки. Так что все настроение испортилось.

Значит что? Это я толще этих античных теток, что ли?

Надо что-то делать. Тут пришел наш куратор (он еще географию ведет) — молодой, худой, длинный и веселый. Посмотрел на репетицию праздника и давай руками всплескивать:

— А красивые-то, красивые! Какие у меня тут девчонки красивые!

Но при этом как то мимо меня смотрел. На девочек смотрел, а на меня нет.

Дальше он там распинался, что за лето все девчонки совсем взрослые стали, они все с ним шутили и смеялись, а я сидела и думала: дела мои никуда не годятся. Плохи мои дела.

И тогда я твердо решила взять себя в руки. Три недели есть не буду. Нет, четыре. Или даже пять. Пусть пока будет месяц — для начала, а там посмотрим.

С вечера только маме удалось (хитростью) всучить мне персик (очень люблю персики!), а так — за ужином ни крошки не съела. Зато от персика я еще больше разозлилась и твердо решила: вперед, и до победы!

А чтобы никто не помешал, я никому ничего и не скажу. Кроме родителей, потому что дома-то не скроешь.

— Helen, are you with us? — спросила на второе утро англичанка. — Are you asleep? What’s wrong with you?

Я, конечно, говорю, ай эм о’кей, Анна Исааковна, олл райт, нафинг такого. А сама думаю: ой, только не трогайте меня. Пока ничего не делаешь, вроде как-то и ничего. Только про еду очень думается. Ну, и еще про то, как все будет, когда все это закончится.

Но англичанка как вцепилась — и давай меня спрашивать. А я не знаю ничего. И вижу, плохо как-то все. Хорошее дело — она же мне сейчас двойку влепит! А главное, и завтра будет такая же история. И послезавтра. И весь месяц! Потому что вы попробуйте уроки учить, когда у вас в животе буря мглою небо кроет!

Но у нас преподаватели нормальные, и все вообще не свирепо, потому что, говорят, учат нас по университетской системе. Уважают в нас взрослых и всякое такое.

— Э, — говорю, — Анна Исааковна, кэн ай, ай, ай, ай нид тайм-аут. Эбаут недели две или три.

— Why? — удивляется наша англичанка. — What’s the matter?

Тут я думаю, как бы так по-английски все изложить. И говорю, ай эм, ай донт, то есть, ай вил нот то ит ат зис тайм. Трудно соображать, вот. Ай’м сорри, итс вери импотент фор ми.

— Ты с ума сошла! — вскричала Анна Исааковна.

И давай по-английски дальше: ты, мол, еще растешь, и всякое такое. Я говорю, ну и что. Она опять говорит, это вредно. Я опять говорю, мне все равно. Она так руки подняла, как будто за голову схватиться собралась, но вроде передумала и говорит, что, мол, в этот раз ничего мне, так и быть, не поставит (ага, это хорошо). Но каковы бы ни были мои планы, к концу семестра должно быть сдано столько-то контрольных, получен допуск к зимней сессии, и всякое такое.

А я в это время соображаю, что все эти предметы: английский, там, французский, математика тем более, всякая история с философией — они очень много сил отнимают. Не буду же я с каждым преподавателем объясняться, как сейчас. Так что я оставлю всякие там истории музыки, риторики, — нет, на французский все-таки надо, у меня его еще не было, — историю культуры тоже можно, мы там только лекции слушаем и слайды смотрим. А больше ни-ни.

Ослабленному организму это вредно.

А до конца семестра еще долго, успею все поправить.

Глава четвертая. Иду по приборам

Я, конечно, все сделала, как задумала. Точно следуя плану. Правда, собственная учебная программа имела один недостаток: у меня теперь была прорва времени. И в нормальном состоянии я бы сто раз придумала, как бы использовать его поинтереснее. А так — ни туда, ни сюда. Вернуться домой и залечь на диван с книгой нельзя. По крайней мере, возможно только каждые третьи сутки, когда папа работает. А остальные двое куда девать? Хорошо еще, если у папы в неделю две рабочих смены получается. А если одна? Оставалось бродить.

Лицей наш устроен так. Если вы сидите в классе, из окна виден зеленый холм. На холме старинная католическая церковь. За ней с одной стороны всякие интересные долины и взгорья (маленькие такие), а вокруг кладбище. С другой трамвай и парковка. Опасное место: оттуда и оттуда учителя на уроки приезжают. Долины и взгорья тоже в этом смысле так себе: так и жди, что какой-нибудь лектор на троллейбусе приехал и решил через них срезать путь.

Что остается?

Ну, во-первых, не высовывать нос с кладбища. Через него-то уж вряд ли кто пойдет. Не потому, что, а просто забор снаружи. Так что в этом смысле на кладбище безопасно. Но высидеть там дольше двадцати минут не выйдет, как ни старайся. Оно, во-первых, маленькое, а во-вторых, через два дня даже надгробные надписи все наизусть помнишь.

Дальше, если за трамвай перейти, будет несколько скучных дворов и сумасшедший дом. Совершенно никчемное место — сплошной глухой забор. Ну, и вообще. Я там однажды была — ничего интересного. Была не потому, что, а просто ключи забыла, а там у меня соседка по квартире работает. Она архивариус. В смысле, сотрудник архива, если кто не понял.

Ехать в город долго — около часа. Плохая идея для того, кто хотел бы пересидеть два урока и вернуться на третий. Правда, зато хорошая для того, кто хотел бы вовсе ни на один не ходить. Но тут есть проблемы.

На вторые сутки (голодающий мужчина в своей книге об этом не предупреждал) я могла не глядя, сказать, где что готовят и у кого с собой какая еда. Вот, например, если ехать в трамвае, то вон у того мужчины в портфеле колбаска копченая. А вот у той тетеньки в пакете два хлеба (черный, «кирпичик», и простой батон за восемнадцать копеек), и еще плюшки. Плетенки с изюмом. Такие, знаете, с сахарной глазурью сверху. А вон та девчонка жует жвачку малиновую. Это и без всякой голодовки чувствуется.

А если выйти на улицу, то вон в том окне варят борщ. В соседнем жарят картошку. Здесь курица. Там пельмени. А тут вообще ресторан, надо поскорее бежать, пока чего-нибудь не вышло.