Белый враг

IV. Спутанная сеть

К утру Репейку приснился сон, что на лагерь напала белая банда. Окружили, подняли пальбу. Репеёк хотел вскочить и выстрелить из нагана, но на него навалился бородатый мужик с криком:

— Даешь рацию?

Репеёк проснулся, хотел встать, но полотно палатки не уступило его движению — оно тяжко провисло; от него веяло ледяным холодом. Репеёк разбудил Линька. Балкан проснулся тоже — они втроем выползли из палатки. Мальчишки зажмурились от солнца. Ночью выпал снег. Ветер утих. Палатка провисла под толстым слоем снега. Охлопьями ваты снег лежал на ветках сосен. На земле под солнцем снег почти везде уже растаял — только в колеях и рытвинах голубеет. Линь разгреб огневище, заваленное кирпичами, подул на пепел и выдул красный уголек, подложил вишенную сушинку, — огонь весело занялся. Репеёк побежал с ведром к колодцу; на срубе бадья с веревкой, навитой на барашек. Репеёк схватил бадью — спустить и удивился: не даётся. Едва оторвал, — бадья пристыла за ночь к срубу…

Свежо и звонко. По небу молочно-синему бежали трепаные облачка… Ветер чуть шелестит сухой листвой. На кустах свистят снегири, с пламенно-красной грудью.

— Хорошо б теперь, — подумал Репеёк, — в саду тайник поставить. Насыпать конопли; в клеточке посредине «манку» Раз! и накрыть сразу десяток снегирей…

Костер пылал, от дыма пахло вишней. Линь с Репейком наладили над огнем чайник. Из палатки стали выползать один по одному рабочие.

В чайник бросили щепоть «советского кофею» — жареной и смолотой ржи; уселись кружком у костра и прихлебывали горячую бурую горькую воду, запивая ею, у кого остался, хлеб, а кто его приел — вчерашнюю картошку.

Говорили о минувшей буре, о том, что «рация» пропала, но больше всего о том, что пора бы Старику охлопотать на зиму для взвода где-нибудь под городом хоть летнюю дачу. О том, чтобы поместиться в городе, никто не мечтал: город был наполовину сожжен и разбит снарядами, а уцелевшие дома уплотнены до отказа. Старик молчал.

— Чего же ты молчишь, товарищ взводный, — сердито спросил Бехтеев, — что мы всю зиму в палатке тут простоим? Нечего отмалкиваться.

— Сейчас пойду в город в штаб, — коротко ответил Старик.

После чаю Старик пошел в город, к нему прицепился Репеёк: вдруг паек какой выдадут, так одному Старику не унесть…

— Хорошо, пойдем.

Старик широко шагал по тропинке. Рядом с ним, равняясь, с пустой, котомкой за плечами, рысцою Репеёк. Заглядывая в угрюмое лицо Старика, мальчишка вызывал его на разговор:

— А мне ноне сон приснился, будто на нас белые напали.

— Белых прогнали без возврата.

И опять молчит.

— Вчера-то ты сказывал, что с белыми нам придется…

— Угу!

Тропинка вышла на скат, и стала видна линия железной дороги, а за нею — поваленные мачты радиостанции. Одна из мачт лежала, проломивши крышу, через дом. Среди путаных разорванных проволок излучающей сети и оттяжек копошились, подобно растревоженным муравьям, солдаты. Видно было, что работы начались ночью: вокруг еще дымили дотлевая ночные костры.

— Ишь ты, — сказал Репеёк, — торопятся. Небось им фронтовой паек дают, не то что нам. Небось, — кабы им в неделю раз по два фунта выдавали, — так не рвались бы в бой… И чего это любят их так…

Старик остановился на полугорьи и, сдвинув брови, смотрел на кучу хлама там где вчера был стройный порядок. Старик, привлек к себе Репейка и сказал:

— Когда ты будешь стариком, у нас будет один враг — слепая и темная стихия. Вы ее должны покорить, понял?

Репеёк ответил: «понял», хотя был немного испуган неожиданной лаской Старика и тем, что он говорит слова без счета.

— Знаешь ли ты, — продолжал Старик, — что эта радиостанция передает приказы за четыреста верст тридцати полевым рациям на фронте, и от них штаб принимает донесения тоже через нее. И так круглые сутки. Вчерашняя буря оборвала эту круговую связь…

— А по проводам? — спросил Репеёк.

— Провода мы еще наладили не всюду… К тому же этот ветер!.. — Он не кончил и пошел дальше.

— Проволок-то что напутано, — говорит Репеёк, проходя мимо поваленных мачт. — Линьков отец говорит, что зря называют «беспроволочный телеграф». Какой он беспроволочный, если столько проволок напутано! На сто верст протянуть — да поставить два «юза», и пошла стучать…

Старик досадливо заворчал:

— Хлопец ты не глупый, Репеёк, а слухаешь каждого дурня. Нехай будет сто верст! Так ты и будешь говорить по телеграфу только с одним городом. А тут на пятьсот верст вокруг — где бы ты ни поставил приемник — везде слышно. Хоть тысячу поставь приемных аппаратов, и всем будет слыхать, что ты подаешь.

— Как же это у ей силы хватает?

— Очень просто. Подумай. На митинге оратор говорит, а тысяча человек слушает и всем слышно. Ты кричишь, тебя на версту слышно. А в версте по кругу можно бы поставить пять тысяч человек голова с головой, и всем бы было слышно, что ты кричишь. То же и радио посылает свои сигналы во все стороны.

— Уж очень хитро она устроена, проволочка-то будет понадежней, — упрямо повторил Репеёк.

V. У Калинова куста

Из города Старик и Репеёк шли молча; без пайка, но с приказом — взводу тельстроты грузиться завтра с утра в вагоны и ждать, когда прицепят к маршруту. Назначение неизвестно.

С полдня погода опять испортилась. Ветер был не той силы, что вчера. Зато шла не то изморозь, не то дождь, и стало еще холодней и неприютней на стану. В вагоны работники тельстроты собирались с радостью; они не знали, что их ждет.

Лошадей у взвода не было: благо, под гору — имущество свозили на двуколках, впрягаясь сами. В один вагон погрузили имущество, материалы, проволоку, инструменты, двуколки поставили на платформу; в другой вагон поместились сами, разожгли чугунку — обсушились. Вагоны прицепили к хвосту эшелона, — и поезд двинулся на запад.

С продбазы выдали взводу пшено, овес, махорку, спички, связку воблы, керосину, бидон подсолнечного масла и по фунту на брата кураги.

Эшелон двигался медленно, перебираясь через реки по временным скрипучим мостам; рядом с ними, уткнувшись в реку, лежали взорванные железные фермы.

Чаще по откосам шумели осенние деревья: лес языками вторгался в степь; вместо саманных белых, крытых очеретом хат — по сторонам мелькали серые избы под соломой.

Вагоны взвода отцепили ночью на глухом лесном полустанке. На рассвете Репеёк и Линь проснулись от ругани и стука в дверь теплушки; ругались пятеро мужиков: они были верхами на тощих покорных лошаденках и «почем зря» бранили советскую власть — не столько потому, что их мобилизовали и прикомандировали к взводу тельстроты, а больше от того, что утро было сырое и морозное, — мужики промокли и обмерзли, азямы на них стояли коробом, а гривы лошадей сбились в ледяной колтун. Лошадей привязали за вагоном от ветра, а мужиков с коричневыми их сумами, чайниками и котелками впустили в жилой вагон и посадили к печке.

— Куда нас погонят? — спросил один из мужиков.

— Пойдем по линии телеграфа, лесами на Ворожбу, — сказал Старик.

Мужик выругался и спросил:

— А коней чем кормить?

Старик промолчал. Мужик, прихлебывая чай, отвел душу бранью, — и утихнув сказал Линьку и Репью:

— Хлопцы, поседайте на коней, да пусть поищут себе пищи. Да и теплее там.

Репеёк и Линь отвязали двух коней, сели верхом и, забрав на поводу трех остальных, пустились с рельс полустанка в лес. Балкан с веселым лаем бежал впереди.

Лесной просекой, неезженной почти дорогой тянулась вдаль на столбах линия телеграфа в восемь проводов. Лес был весь в серебре; ветки опушены густо инеем; в инее были и провода телеграфа, — они заметно провисли и касались толстыми белыми протканными серебрянной нитью шнурами. Черный ворон, испуганный лаем Балкана, вспорхнул и отряхнул на всадников тучу сухого снега; обоим засыпалось за шею. Репеёк вскрикнул, ударил пятками коня под брюхо; конь брыкнулся и поскакал…