Белый враг

Сергей Григорьев 

Белый враг

РАССКАЗ

I. Шторм в степи

Осень. Бурный ветер. Степь. Войска Врангеля отброшены к Черному морю, но еще бушует военная буря. Когда на Черном море шторм — в степи тоже гуляет на просторе бурный ветер. Он не в силах взволновать самое землю; но степь похожа своими пологими увалами на взволнованное море; на ее раздольи есть где разгуляться штормовому ветру; он здесь бед творит не меньше, чем на море. Разметывает очеретовые крыши хат, завертывает железные листы на зданиях, срывает вывески, ломает крылья ветряков, сваливает в логах деревья, ломает в садах яблони и продувает насквозь странников.

Вот такой ветер дул целый тот день, когда Серьга Линь и Ваньтя Репеёк, промаявшись в очереди за хлебом, с тяжелыми котомками за спиной возвращались из города в лагерь; взвод тельстроты^[1]

 стоял под городом в Садовой балке. Итти Линю и Репейку было против ветра. Согнувшись ему навстречу, засунув руки в рваные рукава курток, а голову вобравши в плечи, мальчишки шли упорным, медленным шагом вверх и вперед. Перешли железную дорогу. За насыпью ее на луговине, оплетенной колючей проволокой, подобно мачтам разбитого корабля на бурном море, качались четыре мачты радио… Ветер выл и гудел в оттяжках мачт и реях антенны, наигрывая на струнах, натянутых меж мачтами на высоте, тоскливую волчью песню… Мачты были высотою по сто метров.

— Гляди-ка! — сказал Репеёк, — сломает мачты. Давай поспорим, что сломает?

— Кто спорит, тот гроша не стоит, — сердито ответил Линь.

— А кто молчит, тот в навозе торчит. Что, боишься проспорить? Давай поспорим на миллиард? Сломает! Гляди — качает, как былинки…

— Что ж, что сломает. Мы линию поправили.

— Поправили? Тоже: «мы пахали»…

— А что ж!

— Чего ты делал-то?

— То же, что ты.

— Нет, ты скажи… чего ты делал?

— Отстань, Репей!

Они уж миновали поле радиостанции и пошли открытым местом в гору на изволок. Ветер перехватывал дыхание. Он нес соломинки, как стрелы, и они больно вонзались в лицо, царапая до крови. Итти стало труднее. Репеёк остановился и, обернувшись спиной к ветру, сказал:

— Я подожду, когда она упадет…

— Ну, что ж. Она нам вредная!.. Так ей и надо, — проворчал Линь, не поднимая головы: он видел под ногами, как на краю рытвины ветер треплет чернобыльник.

— Да ты хоть оглянися!

Линь накоротко оглянулся. Радиостанция ему показалась в вечерней мгле похожей на великанскую траву над пустырем: как трепал ветер сухие былинки на краю рытвины, — так же и стометровые мачты, сложенные в восемь ярусов каждая из трех восьми вершковых бревен^[2]

. Дом радиостанции поставлен под мачтами в середине; он похож на игрушечные домики, окруженные сухими былинками, с окнами, освещенными изнутри огарком; такие домики продают осенним вечером на улицах Москвы. Окна радиостанции ярко светились, она работала…

Линь снова повернулся и пошел, крикнув Репейку:

— Идем! Хлеба-то ждут наши, небось.

Репеёк не ответил. Подставив спину ветру, он отдыхал, смотрел и ждал. Ветер набежал густым порывом. Репеёк вскрикнул, Одна из мачт радио беззвучно сломилась пополам, рухнула и потянула за собой другие. Они падали с легкостью соломинок, но когда одна из вершин, упала, загремев, на крышу дома станции, то крыша смялась тоже.

— Что, брат, проспорил? Видал?

— Я с тобой не спорил. Так её и надо. Проволочка-то она — вернее.

— Что отец, то и ты говоришь.

— А ты уж больно сам умный.

От устали и холода Линь и Репеёк «собачились», медленно поднимаясь в гору. На гребне начинался сад, здесь ветер был тише. Итти легче. Репеёк сказал:

— Да! Строили-строили, ставили-ставили. Сколько народу трудилось. А он разом дунул, и все в тартарары.

— То-то, а ты — давай поспорим, — обрадовался.

— Я не рад. А это верно твой отец-то: чего мы станем делать, если повсё таких настроят. Ни ямы рыть, ни столбы ставить, ни крюки ввертывать, ни проволоку вешать, — сколько народа останется без работы.

— Работа дураков любит — солидно промолвил Линь, — давай закурим.

Мальчишки в затишьи посидели на сухой траве. Ветер по низи волновал сухой ковыль.

Покурив, Линь с Репейком спустились в дол, где катилась шумная река ветра; мотались обломанные сучья яблонь, шуршала палая листва. Тропинкой Репеёк и Линь поднялись на скат, где меж кустов, у подножья высоких оголенных снизу сосен, чуть серело в сумерках пятно палатки. Навстречу мальчишкам выбежал, визжа и лая, взводный сторож — пес Балкан. Около палатки ветер напрасно старался раздуть огонь погасшего костра, вырывая из него и унося уголья.

Люди все были в палатке. Линь и Репеёк просунулись под застёгнутый полог. За ними юркнул в палатку и Балкан.

II. Пес без пайка

В палатке накурено, душно и угарно. Посредине на жаровне с горящими углями — закрытое крышкой конское ведро — пар из-под крышки струйкой, пахнет вареною картошкой. Висит на проволоке коптящий каганец…

— Где ж вы, чертенята, пропали? — сердито закричал на мальчишек Линьков отец, Бехтеев. Его окрик разбудил старика; поднявши с подстилки лохматую седую голову, он сказал:

— Принесли? Вставайте, хлопцы, хлеб делить… Зашуршала солома. Из углов палатки, зевая, кряхтя, почесываясь, сползлись к огню рабочие тельстроты, их было в палатке семнадцать человек; с Бехтеевым и мальчишками — двадцать.

— Вываливай буханки на доску. Ах вы, бисовы дети, обглодали угол… — бранился Бехтеев, — не утерпели!

— Она сама отвалилась, — сказал Репеёк про корку буханки с обломанным углом…

— Отвалилась да прямо тебе в рот…

— Дождались праздничка, — сказал Иван Сверчок, алчно поглядывая на хлеб, — по неделям хлеба не видим — свобода?

— Советская власть, а какая в ней сласть? За что боролись! — поддакнул Рыжий Чорт.

Бехтеев принялся резать хлеб, окуная широкий нож в ведро с водой: чтобы хлеб не приставал.

— Линь, раскладывай. Глаз у тебя верный…

Линь стал раскладывать куски на пайки, ровняя. Около самой доски улёгся пёс Балкан и, положивши голову на лапы, поводил носом, втягивая запах. Над доской сгрудились рабочие и тоже жадно вдыхали хлебный аромат…

— Скусней хлеба духов не бывает, — сказал Сверчок. — Ты что же это, Линь, на сколько порций разложил?

Линь, тыча пальцем в пайки, сосчитал:

— Раз, два, три… семнадцать… двадцать, двадцать один…

— А народу сколько?

— А про Балкана-то ты забыл?

— Ты чего это нас с собакой сравнял?

Рабочие зашумели…

— Опять свое. Сказано, Балкану паю нет. Чего еще? Пускай вокруг нас питается.

— Собака за то должна хозяина любить, что кров дает.

— Раскладывай на двадцать порций!. Только время уводишь…

Репеёк погладил Балкана. Балкан заколотил хвостом по земле и через нос вздохнул грустно с присвистом. Линь перекладывает хлеб на двадцать порций. Его поправляют с разных сторон.

— Крошки-то на землю не сори!

— Куда корку кладешь?

— Прибавь, прибавь к шестому паю..

— Как, к шестому?.. Гляди, девятый меньше всех…

Наконец порции уравняли; сгребли и подсыпали к краям пайков даже мелкие крошки. Бехтеев сказал:

— Репей, повернись к доске задом, зажмурь глаза.

Репеёк скинул картуз (для хлеба), окинул глазами доску и приметил будто девятая-то горка будет поболее других. Он повернулся и сел к доске спиной, зажмурив глаза…

— Кому? — спросил Бехтеев, положив руку на третью кучку.

В палатке настала тишина. Ветер гудел в соснах и хлопал полотнищами палатки, стараясь её сорвать. Коганец мигает синим огоньком, вот-вот погаснет.

Репеёк, туго жмуря глаза, погадал, на какой кучке хлеба держит руку раздатчик — кажись, на седьмой, а она поменее, других; кажись, вот это и надо Сверчку за то, что Балкана обделить велел.