Здравствуй, брат мой Бзоу

Шум моря. Холодные брызги попадают в лицо. Светлеет горизонт. Приходится часто оборачиваться, отчего болит шея. Руки стянуты напряжением. Дважды левое весло, плохо опущенное в воду, срывалось. Над головой — чайки; кричат. Дыхание тяжёлое.

Выйти здесь на берег трудно; обрывистый, острый. Пришлось тянуться руками к мокрым камням. Лодка шатается, утягивает в сторону, ударяется о выступы. Ободрал руку глубокими царапинами. Выругавшись, резким движением подтянулся вперед; лёг на валун грудью; заносит ноги. Наконец, поднялся. Взял от лодки бечёву — привязал её к худой скале. Заторопился к дельфину. Оступился, ударил голень.

«Это не он. Это — другой», — шептал Даут. Замер. Боится подойти ближе.

— Эй, ты тут живой? — тихо, сквозь одышку, спросил мужчина.

Шрамы. Это Бзоу. Хвост грубо изогнут. Тело чуть наклонено. Рот приоткрыт; мелкие зубы упираются в камни; виден язык. Глаза тоже открыты. На валунах, зачем-то, кровь. Даут вглядывался в каждую деталь, запоминал её.

— Эй, ну ты чего? Я же тебе говорил, что нельзя выходить. Тебе это вредно…. Разве… Разве, ты не знаешь? Что я… Как… Бзоу! — Даут говорил тихо; на губах его собирались слезы.

Руки мнут рубашку; насморк.

— Бзоу! — уже громче позвал человек. — Бзоу! Ну, ты чего?

Даут подошёл к афалине. Аккуратно коснулся плавника; затем погладил. Кожа была сухой, тёплой, всё такой же упругой. Дельфин оставался недвижен.

— Бзоу?

Мужчина сел рядом с афалиной на холодный выступ. Слёзы прекратились. Сдавил руками лицо и медленно покачивается. Слабость. Хочется спать. Никуда не ходить. Остаться здесь, подле дельфина.

— Зачем ты так?

Ветер тревожит волосы. Даут упрямо смотрит на погибшего друга. Мысли чересчур быстры и непонятны. В голове — шум, мельтешение. Покачиваясь, мужчина стал тихо постанывать. Потом встал. Быть может, он жив? Ведь тогда, на берегу, он казался таким же… мёртвым, но Амза вернул его в воду, спас!

Даут стал ходить вокруг афалины. Трогал, осматривал. Думал, как лучше столкнуть того в море.

— Как ты вообще сюда забрался, а? Уж не с парашютом же тебя сбросили? — мужчина кратко улыбнулся.

«Надо плыть за помощью. Один не справлюсь. Но… нет. Кто со мной пойдёт, да и поздно будет. Дьявол!» Даут упёрся ногами в камни, стал подталкивать дельфина. Безжизненное тело было слишком грузным. Рыбак стал его раскачивать, сильнее давил. Сорвался. Упал под бок дельфина. Поднявшись, увидел, что перепачкался в чём-то красновато-жёлтом. В злости стал опять давить; схватил за хвост, начал тянуть. Вернулся к голове. Ругается. Кричит. Встав спиной к валуну, толкает дельфина ногами. Упал на острый камень. Кричит. Вновь толкает. Рукой влез во что-то липкое, тёплое и густое. Видя кровавую примесь, вздрагивает, злится. Кричит. Пинает мёртвое тело. Лупит по шрамам. Плачет. Перестаёт толкать и теперь избивает бездвижного афалину. Плач стягивает грудь; трудно дышать. Глаза полны влаги; ничего не видно. Падает, ударяется. Протирает рукой лицо, чувствует мерзкий привкус. Рвота. Крик. Вялой осознанностью понимает, что может сорваться в море. Шатаясь, отходит в сторону, дважды падает, рассекает ладони. Спрыгнул в лодку; та, раскачавшись, пустила в себя малую волну. Уплыть отсюда — дальше, дальше. Мужчина скользкими руками берёт вёсла, неуверенно вставляет их в уключины. Начинает грести. Плачет. Вспомнил о верёвке. Не хочет возвращаться на камни, потому пилит её ножом. Тяжкое и долгое занятие. Крепкая бечёва не поддаётся. Пробует развязать узел, но тщетно. Снова пилит. Ругается; дрожит. Выронил нож. «Да что такое! Чёрт тебя дери, сволочь!» Вновь пытается развязать; в отчаянии дергает. Верёвка соскочила со скалы. Наконец, уплывает.

Позже, успокоив дыхание, умылся. Снял сети. В них почти не было рыбы. Вернулся к дому.

— Чего это так рано? — удивилась баба Тина.

Хибла вышла из апацхи на веранду. Увидев бледного, опьяневшего сына, стала вытирать о фартук руки, тихо спросила:

— Что случилось?

Даут прошёл к стулу, сел; мотнул головой и, нахмурившись, ответил:

— Бзоу погиб.

— Бзоу?

В ожидании чего-то худшего, Хибла вздохнула.

— Ну, ты так не пугай! Зашёл, будто, действительно, какое несчастье случилось.

Даут взглянул на мать усталыми глазами.

— Как же это он? Кто-то застрели, что ли?

— Выбросился на скалы…

— Да… Оно, может, к лучшему. Он ещё тогда смерти хотел. Амза зря его спасал. Теперь хоть, как вернётся, делом будет заниматься, а не с дельфином резвиться. Да и Туран ещё…

Даут, не дослушав Хиблу, встал со стула; поднялся в дом; зашёл в комнату и запер за собой дверь.

Вдоль тропы, ведущей к душевой, пушистыми розовыми сферами зацвели мимозы.

— Не пиши об этом Амзе, — говорила вечером баба Тина.

— Бабушка права, — кивнул Валера. — Ему сейчас без того хватает тревог.

— Как приедет, всё расскажем. Быть может, радость возвращения смягчит боль.

— Что же это получается, — отвечал Даут, — мне врать ему? Он будет спрашивать о… Бзоу, а я буду рассказывать, как кормлю его, как купаюсь с ним, как тот прыгает. Это — ложь. Как я после этого посмотрю в глаза брату?

— Ради его покоя можно на ложь пойти, — строго заключила баба Тина.

— Делайте, как знаете. О смерти Бзоу я ему не напишу, но врать о его благополучии тоже не буду!

— Нужно сказать Амзе, что дельфин пропал. Ведь он сам говорил, что тот может куда-нибудь уплыть, — заметила Хибла.

— Так будет лучше всего, — согласился Валера.

— Хорошо, я напишу, что он уплыл…

— Добавь только, что дельфин обязательно вернётся!

Даут кивнул. Допил кофе и направился к калитке.

— Куда это ты?

— Прогуляться.

Старик Ахра Абидж чаще курил на берегу; вглядывался вдаль. Батал, удивлённый этим, вынужден был вечерами звать отца домой.

Туран не появлялся четыре дня. Вместе с Гважем Джантымом он задумал выгодную хитрость и сейчас оставался близ Псоу.

Бася и Местан привыкли к барашку. Хибла и баба Тина гладили его, шептали ему хорошие слова.

Даут заметил, что у калитки ходит Феликс. Он несколько раз прошёл мимо; наконец, остановился и теперь стоял, уныло глядел в землю. В его поведении было что-то странное. Даут направился говорить с Цугба.

— Привет, Феликс.

— Привет.

— Чего ходишь тут? Случилось что?

Феликс шмыгал; потирал щёку.

— Мне тут… ну…

Даут насторожился. Цугба вдохнул и разом выговорил:

— Мзауч прислал телеграмму, на, почитай.

Феликс вытащил из кармана сложенный листок. Даут отстранился.

— Зачем это?

— Возьми.

Феликс приложил телеграмму к груди Даута; Кагуа отмахнулся; листок упал на землю:

— Иди ты со своими телеграммами! Тебе прислали, сам и читай. Что такое, а? Твой Мзауч пишет, с ним и это… общайся. Мне чего?

Феликс подобрал листок. Вновь тянет его Дауту. Даут качает головой, отказывается. Чувствует, как по телу расходится дрожь. Воздух — плотный, как вода. Словно бы всё утонуло в море. И эти деревья, и эти руки.

— Прости, — прошептал Цугба.

— Иди, давай. Нечего здесь шляться. — Даут говорил со злобой, но шёпотом.

— Прочти.

— Нужна она мне! Давай, давай. Ругаться хочешь? А? Пристал ведь со своими. Иди!

— Прочитай…

Туман был густым и подвижным. Даут разглядел в руках лист. Феликс быстро уходил прочь.

— Как мне всё это надоело. Что ещё…

Оглядывается. Хибла вышла из дома и сейчас смотрела на сына.

Напряжение сменилось безразличием. Всё могло представиться сном, но Даут знал, что это — явь. Реальность, которой он не мог противиться. Она была сильнее.

Раскрыл листок; вялыми пальцами провел по плохо пропечатанным буквам.

Тихий стон. Красное в глазах. Слюна во рту сухая, неудобная. Хочется сплюнуть, но не достаёт сил. Мир был колючим, и в то же время ватным. «Как же так…» Тело остыло; на лбу — пот. «Седьмого… Так ведь… Как же так? Что это?» Даут качает головой. Руки, глаза. Не может повернуться; знает, что сзади смотрит мать. Шатается. Трёт лоб, волосы. «Как же так? Амза… Но… Бзоу… Неужели ты… Амза…» Шире открывает рот. «Боже…» Дышит редко и громко. «Бзоу, как же…» Оттягивает ворот. Ноги сжаты камнем; душа собралась мягким воздухом. Поворачивается. Смотрит на Хиблу. Чувствует, как слёзы холодят щёки. Лицо растянуто в напряжении; в ушах — гул. Мать всё поняла. Телеграмма упала на землю. Даут качает головой и шепчет: