Здравствуй, брат мой Бзоу

— Наверное, я подумал, ты — акула, — оправдывался молодой Кагуа, ощупывая лохмотья на кайме спинного плавника. — Странно… Я ведь тут забыл о тебе, о том, что ты можешь приплыть…

Юноша и дельфин ещё долго дурачились. Вместе плавали, ныряли, крутились. Бзоу катал друга по заливу; Амза привык к подобным прогулкам, научился не терять в них дыхание. Потом афалина повторял свою любимую забаву с исчезновениями и попытками заплыть неожиданной стороной. Иногда оба раскрывали рты и ловили капли дождя; потом начинали брызгаться. Юноша пальцами вышагивал по округлым зубам дельфина. Прикладывал к дыхалу ладонь, чтобы ощутить, как то сжимает и расслабляет свою подвижную пробку.

Порой, устав, Амза выползал на галечную лежанку; тогда дельфин выплывал к нему; выставив спину дождю, лишив себя скорости в движениях, носом утыкался в ногу юноше, словно звал продолжать игры.

— Бзоу! Ну, куда ты полез!? Ты бы на пляж выбрался! Давай-ка, иди отсюда. Тебе нельзя на камни!

Бзоу нехотя уплывал; но вскоре возвращался, чтобы позвать Амзу ещё раз.

Глава третья. Осень

— Не виноваты они! Золотая моя! Не виноваты.

— Баба Тин, ну вы сами говорили — на чьей арбе сидишь, того и песни пой, — возразила Хибла.

— Это да. Тут не спорю. Но простые люди не виноваты. При Сталине сюда грузин перевозили, чтобы потом сказать: «Смотрите, абхазов меньше, значит, это земля грузинская. И всё». Это политика, моя золотая. Крестьяне и рыбаки политикой не занимаются. Грузины, которых сюда переселили, не хуже абхазов. Они наши братья. Это — политика. Кому-то нужно, чтобы так было. Я знаю, те грузины не хотели сюда ехать, так им силой указали, угрожали. А как перевезли, сожгли их дома в Грузии, чтобы не смогли бежать домой! Что им делать? В овраг бросаться? Приходилось жить тут, в Лдзаа. Если б мы сами, люди, были умнее, то не ругались бы, не воевали, а дружили.

— Ну, мы и не воюем. Просто… не общаемся.

— Да… Как шакалы с волками. Не дерёмся, но втихую друг на друга рычим. Не правильно это…

Баба Тина говорила громко, в её голосе был слом, словно она удерживала плач; поднимала руки, качала головой. Однако это не мешало ей тут же откликнуться на чью-нибудь шутку, смеяться ей, отвечать другой шуткой. Затем продолжить тонким, готовым изорваться голосом жаловаться о судьбе грузинских поселенцев, о том, как Туран поранился в аварии по дороге в Гудоуту.

Амзу прежде не интересовали такие разговоры, но теперь он с вниманием слушал каждое слово, следил за жестами. Сам ничего не говорил.

Кагуа чувствовали, что их младший сын покинул дом задолго до срока. Амза утратил прежнюю веселость; реже смеялся. Видеть юношу печальным было необычно, но никто не просил его объясниться, не утешал, понимая, что этим усилят грусть и, возможно, обидят.

С дельфином Амза был по-прежнему весел, но порой подолгу вглядывался в мордочку друга — запоминал ей переходы от серого к белому, палевому. Афалина этому не противился. Он дрейфовал у борта, порой смачивал голову водой.

— Слушай, зачем тебе такой большой лоб? — улыбнулся Амза, затем добавил: — Интересно, ты будешь обо мне вспоминать, когда я уеду?

Дыхание вдруг стало вязким. В груди всё напряглось и ощутимым столбом поднималось к горлу; юноша шире открыл глаза, сдавил челюсти; отвернулся, показывая, что ощупывает сапоги, а на деле пряча слёзы.

Вечером, засыпая, Амза представлял дельфина; его вытянутую мордочку с неизменным изгибом улыбки. Шевеля в темноте пальцами, представлял гладкую кожу Бзоу. В таких мыслях Амзе нередко снился афалина.

«Не понимаю я жизнь. И вообще… этот мир. Только началось лето, и я говорил себе, что не нужно думать об армии, что впереди ещё столько дней… Уже осень. И так быстро! Не люблю смотреть на часы. Стрелка вращается медленно, но её не остановить… Противоречие. Я узнал Бзоу в мае, а кажется, что мы вместе много лет. Точнее даже не лет… тут дело не в годах или других измерениях. Тогда в чём? Этого я не знаю, пусть и кажется, что чувствую… Боже, как всё это сложно…»

Амза переворачивался на кровати; застывал в продолжительной дрёме, но не засыпал и потому терзался. Даут слышал беспокойную подвижность брата, но не спрашивал о ней — притворялся спящим.

«Я не могу понять то, что чувствую, потому что прежде такого не было. Если б не армия, я, наверное, никогда бы не задумался о подобном. Оно бы и к лучшему, конечно… Не стоит лишний раз высматривать в свои чувства и мысли. Кажется, та?к говорил старик Ахра. Да… Как же я слаб. Все служат! И никто не плачет об этом. Почему же я так слаб? Да, с прошлого года началось другое время и… Я слышал… Надо быть мужчиной. Деды воевали с юности до старости и не жаловались… Бзоу. Ведь я больше не увижу его».

Амза понимал, что эти дни — последние в их дружбе. Им уже не встретиться. Никогда не плавать вместе. Не услышит он чу?дных щелчков под водой; не прокатится на спине дельфина; не почувствует аккуратных тычков в спину, не притворится напуганным и не увидит, как радуется афалина. Бзоу он больше не увидит.

«Тут и думать нечего. Он будет ждать. Месяц. Быть может, два. Но не три года. К моему возращению он уплывёт в другие края. Найдёт себе нормальных, морских друзей…»

В комнате было тесно и душно. Амза поднялся. Вышел на веранду. Ещё долго ходил, босой, по холодной траве. Бася, удивлённый шагами, заворчал, выглянул из будки, но, разглядев хозяина, возвратился ко сну.

«Перестань. Это глупо. Не нужно жалеть о том, чего не будет. Надо радоваться тому, что было. Мне и так повезло встретить Бзоу. Сколько было таких счастливчиков? Ты заговорил, как баба Тина», — Амза улыбнулся. Ему стало легче; зашёл в апацху выпить воды; вернулся в кровать; уснул.

На деревьях и кустах созрели первые осенние плоды. Мелкие вытянутые, словно капли, ягодки кизила наполнились сладостью. Хибла после обеда снимала с веток фейхоа — укладывала мягкие зелёные плоды в деревянные ящики. Затем понадобится помощь мужчин, чтобы передавить фейхоа с сахаром. Мушмула, не поспевая за соседкой, была пока что твёрдой и кислой.

С гор стали чаще дуть ветра. Шумная Бзыпь, наконец, очистилась от талых вод, и стала такой же прозрачной, как её братья — разбойники Юпшара и Гега. Море сохранило тепло, но солнце теперь не утомляло частым жаром. В такую погоду радостно и трудиться, и отдыхать.

Мамка пропала, её не было уже два дня. Бася не выказывал ни грусти, ни радости. Местан был доволен; рыбы и вымоченного в соусе хлеба он получал в неизменных порциях, но теперь избавился от утомительных сцен кормления Мамки.

Лялю забрала мать.

Чужие разговоры стали жизнью Амзы. Он с одинаковым вниманием слушал любые слова. Сейчас представлял, каким будет дом в его отсутствие. «Интересно, часто ли будут вспоминать меня? Наверное, из суеверия не станут озвучивать моё имя; будут так же болтать о стороннем… И правильно».

Вечером очередного дождливого дня баба Тина варила в котле тхкемали и громко, повторяя для утверждения особенно важные фразы, рассказывала о слышанной от Турана новости. В ногах у женщины стояли корзины с алычой. Прочие Кагуа сидели за столом, покорно слушали.

— У-у! Что он рассказал! Да, теперь Аничба надолго запомнят такой урок. Они, видимо, думали, что старые уклады закончились. У-у, — баба Тина вскидывала то пустую левую руку, то правую — с деревянной ложкой (при этом роняла по апацхе густые капли ещё не готового подлива). — Это надо было слышать и видеть! Турана пригласили на свадьбу. Жених. Гваж Лакоба, из Куланырхуа. Невеста, Аничба, кажется, из Ачандары. И свадьба была — у-у! — Баба Тина так широко качнула головой, что Амза тихо улыбнулся. — Всё было на высшем уровне! Богато! Лакоба! Тут тебе и кресла со смушковым покрывалом, и сафьяновые скатерти. У-у! Надолго запомнят такой урок!

С крыши капало; воздух был холодным и влажным. На тёмном небе не было звёзд. Амза сидел в углу; игривый свет костра почти не заглядывал к юноше, и он казался скорее духом, чем живым человеком. «Придумал ведь! Зря ты так, — думала Хибла. — Нравится тебе эта роль. Даут тоже переживал, так он не молчал… Наоборот, хотел наговориться. Зря ты так». Женщина поглядывала на младшего сына, но знала, что не обидит его, озвучив свои мысли.