Здравствуй, брат мой Бзоу

Баба Тина варила фасоль, жарила рыбу. В доме уже хранились приготовленные мацони, ахарцва, копчёные сыр и мясо, мамалыга, ахул, кучмач. Хибла пекла торт; ещё в мае Туран привёз с Псоу три цветные и закрученные, как отжатое полотенце, свечки. Валера разрешил открыть сразу пять банок сгущёнки. Купили у Хавиды баранину.

Пришлось бегать по саду за курицами. Для праздника были вырезаны восемь пулярок. Петух испуганно смотрел, как забирают его подруг; потом долго высматривал их по кустам, удивлённый неожиданным одиночеством. Прочие квочки спрятались за сараем, душевой, туалетом. Бася радостно помогал в ловле: гавкал, прыгал, затем играл разбросанными перьями.

Баба Тина испекла абаклву.

Амза оделся в праздничную одежду: туфли, брюки, светлую рубашку и широкий кафтан, на котором синими кантами были выделены три кармана и петля для ножен. Валера, в радости, что второй сын стал мужчиной, достал отцовский бешмет и охотничьи сапоги. Женщины Кагуа, укрыв волосы узорчатым платком, разрешили себе тёмно-красный сарафан (под ним была белая рубашка с длинными, опускающимися к ладони рукавами). Единственным украшением оказались серебряные и бронзовые застёжки, оставшиеся после Валериной бабушки.

Амза улыбался поздравлениям и шуткам, но был неловок в ответах. Ему не нравилось, что все для него нарядились. Удобнее было бы в привычных сапогах, в чувяках и плотных ноговицах.

К семи часам пришли все гости.

Вино раскрепостило Амзу. Он чаще смеялся, предлагал свои шутки, позволял каждому обнять его, расцеловать и обещать долгую твёрдую мужскую жизнь.

— Смотри только, раньше сорока не вздумай жениться! — наставлял юношу опьяневший Туран. — Сперва стань кем-то; разберись, что куда в этой жизни; и невесту выбирай не на скаку; девушка не лошадь, чтобы лучшей была та, которая быстрее бежит и шире гривой машет; тут надо дольше смотреть, примеряться…

— Как говорил мой дед, — заметила баба Тина, — девушка красивее та, что не открывала рта.

Туран, зажмурившись, рассмеялся; потрепал юношу за плечо и добавил:

— Я рассказывал тебе про Аничбу? Как она…

— Да, дядя, рассказывали.

— Он эту историю не хуже тебя знает, — улыбнулся Валера.

— Да! И не только он! На днях одна старуха, от меня же слышавшая о беде Гважа, по слабому уму мне всё пересказала и даже больше! Не поверишь, сколько нового узнал! И куда я только смотрел на свадьбе!? Ничего не видел! Хорошо, старуха просветила…

Мужчина, хохоча, придвинул кастрюлю с бараниной.

Амза налил себе чачи. Вылил в рот. Она словно бы дымилась, тревожила нёбо. Проглотил, вздрогнул. Налил ещё. Обжигает горло, давит на желудок. Юноша дотянулся до курицы, отломил ножку; локтём толкнул стакан — вылитое вино зазмеилось с подзор на колени.

Споры, советы, память — всё было в едином шуме. Соседей это не беспокоило; они были среди приглашённых.

Валера шире расстегнул бешмет, ладонью тёр себе за воротом.

Тосты случались часто; вино выпивали ещё чаще. Амза, забавляясь своим слабым телом, ходил по двору; начинал гладить Басю, тесно сжимал его мордочку. Разглядывал себя в зеркало.

— Что-то ребят мало. Старики одни. Твоему сыну даже веселиться не с кем, — жаловался Саша Джантым.

Амза подумал, что к празднику можно было позвать Мзауча. «Пусть было что-то. Теперь нет. И я его тогда… да, побил хорошенько, но ничего. Надо за это выпить». Путаясь в мыслях, забывая, зачем он идёт к калитке, юноша вышел на улицу. Заур заметил это, пошёл следом, своего присутствия, однако, не выдавая.

Амза неспешно шагал по дороге; всматривался в густые тени, в звёздное небо и улыбался своей пьяности. «Да. Три года мне так не веселиться. Три года». Калитки были закрыты; двери в дома затворены. Тишина. Слышно, как кричит сверчок; издали обманным эхом доносился смех и шум от праздника.

Подойдя ко двору семьи Цугба, Амза усомнился в своих действиях, но всё же громко позвал:

— Эй! Мзауч! Феликс!

Тишина. Пришлось кричать ещё раз. Откликнулась дворняга. Она подбежала к калитке и стала злобно лаять на чужака; прислоняла лапы к изгороди, но выпрыгнуть не пыталась. Ей издали ответили псы Батала Абиджа.

— Что такое? — закутавшись в шаль, вышла Раиса Цугба, мать двух братьев; при её словах пёс умолк.

— Простите, не хотел вас разбудить. Но у меня сегодня день рождения. И я… — юноша говорил медленно, чтобы путаностью слога не выдать своё состояние.

— Ты пьян, Амза. Что тебе надо? — Раиса говорила грубо и опасливо поглядывала на стоявшего за дорогой Заура.

— Простите. Я хотел… Пригласить Мзауча. А то как-то…

— Его нет. Ни его, ни Феликса. Уходи, не позорь своё имя.

— Простите.

Амза смущёно отошёл. Пёс гавкнул ему вслед. Только сейчас молодой Кагуа увидел Заура. Они молча вернулись к празднику.

— И какой сван! — восклицала баба Тина. — У-у! Таких нет больше. Самый мирный сван! И ведь — дирижер! У него свой оркестр; с ним в Москву ездил, в Ленинград ездил, — перечисляя, женщина зажимала пальцы и покачивала головой, — в Екатеринбург ездил!

— Так и сказал! — продолжал Туран. — Говорит, в гроб положите и всё! Мне такая не нужна. Я, это… Как же он… А! Говорит, я из чужой хлёбки есть не буду! О, как сказал! — мужчина ударил по столу кулаком.

— По голове стаканом стучат, глаза выкололи, а я терплю пока! — кричал соседу двоюродный брат Хавиды Чкадуа. — Но я хорош-хорош, а сердце остынет, свиньёй стану, и ни на что не посмотрю!

— Значит, ты мало аджики добавляла! Нужно больше!

— Был брат в Москве. Купил матери индюка и зашёл на Красную площадь — посмотреть. К нему, значит, милиционер: «Товарищ, на Красной площади с птицей нельзя!» Брат ему на голубей показал и говорит: «А это что, не птицы? Им почему можно?» «Ну! Это птицы мира!» — ответил милиционер. Брат ему: «А что, мой индюк с тобой воевать собирался, что ли?»

Амза слушал неумолчный гул людей. Он помнил своё обещание Дауту, но сейчас грустил. Уныло двигал по столу кружку; смотрел на худую луну, на звёзды.

Заиграли баян и ачарпын. Под звонкие ритмы и хохот начались ночные танцы. Мужчины, вскрикивая «Ас-с-са-а!», поднимались со скамеек; раскидывали руки; приседая, торопились ногами по влажной от росы траве; крутились; ударяли себя по бокам; шире раскрывали глаза. Женщины и те немногие девушки, что пришли во двор Кагуа, улыбчиво вступали в танец: вытягивали руки, пускали в разнобой подвижные пальцы; при этом тихо шагали. Батал и Саша, вспотев, затеяли ашацхыртру. Поднимались на мыски; складывая левую руку к груди, а правую выпрямляя в сторону, раскачивали колени, кружили вокруг пустого места, и в темноте, за обильным вином, можно было вообразить, будто на земле перед ними лежат битые, скрученные враги, в устрашение которым и танцевали мужчины. Прочие помогали ритмом громких хлопков.

Старухи пели частушки; старики вторили. Ветер холодил шею. Тело было жарким и влажным. Бася ждал подачек: ходил под столом, вылизывал опущенные испачканные в жиру ладони. Вино. Костёр в апацхе. Угли, искры. В танце тяжелеют ноги; приседая, можно упасть. Смех. Разговоры. Хочется лежать; живот тугой. Лицо утомилось от улыбки и теперь пульсирует ударами сердца. В глазах — влага; они отдыхают, когда закрыты; чтобы смотреть, нужно жмуриться. Батал скалился, вскрикивал. Местан дремал на веранде. Баян и ачарпын не утихали. Громкие слова в ухо; объятия; кто-то хлопает по плечу.

Амза поднялся в дом; упал возле кровати.

Пробуждение было долгим и сложным.

Вскоре совершеннолетие отпраздновал и Заур Чкадуа. Пришлось снова пить — Амза был этому рад.

Почтальон передал повестки. В них говорилось, что юношей ждёт осенний призыв. Первого октября в Лдзаа за ними приедет автобус; он соберёт призывников этого района, вывезет их в Сухум.

В последний день сентября Амза пришёл проститься с Бзоу.

Играть не хотелось. К тому же море было прохладным. Юноша гладил друга и молчал. Афалина, кажется, угадывал мысли человека, не настаивал на купании.