Здравствуй, брат мой Бзоу

— Ты прости, я сегодня ненадолго. Надо ещё с родственниками собраться… Не верю как-то… Знаю, что не увижу тебя три года, или… совсем не увижу, но поверить в это не могу. Будто мне только на недельку отлучиться, как тебе тогда… А потом вернуться.

Амзе сделалось тоскливо; кто-то белым полотном вытягивал из его груди дух; при каждом вдохе глаза напрягались слезами; юноша замер, опасаясь заплакать.

Бзоу прежде никогда не был так тих.

— Не знаю, понимаешь ли ты, что сейчас происходит. И… поймёшь ли, когда-нибудь… Ты, конечно… Я… Не уходи. Дождись.

Амза забыл прихватить другу последнее угощение.

Афалина приподнялся из воды, показав две складки между ластами и головой.

— А ты толстеешь, — мягко улыбнулся молодой рыбак.

Бзоу проводил лодку к берегу и, как это иногда случалось, взобрался на мель.

Юноша вышел на дорогу; дельфин, выждав минуту, откатился к глубокой воде, уплыл — его плавник, то появлявшийся над морем, то в нём утопавший, вскоре стал маленьким, едва различимым.

На короткой колоде сидел Ахра Абидж. Амза кивнул ему, но заторопился к дому; молодой Кагуа видел, что старик поднял руку, подзывая к себе, но притворился, будто не заметил этого. Ахра, должно быть, хотел проститься.

Амза остановился возле калитки. Сел на траву, положил голову на колени. Не хотелось никого видеть. «Неужели, всё? Только начиналось лето. Я знал, что оно пройдёт, что… Но не так быстро! Ведь его и не было вовсе… Да и… Боже! Я не прав… Мне уже не увидеть Бзоу, а я… был сух с ним. Почему не принёс рыбку, почему не искупался с ним? Меня заберут только завтра — я ещё здесь. Не понимаю… Я так и не научился жить». Хотелось сейчас же всё исправить: вернуться на берег, со смехом броситься в волну, развеселить Бзоу; подойти к Ахре и сказать тому что-то доброе, хорошее, чтобы старик улыбнулся… Амза знал, что не сделает этого.

«Думаешь, что время идёт медленно. Потом, глядя на ушедшие месяцы, понимаешь, что был неправ. Но истинно ощущаешь скоротечность всего в последний день. Только что было утро. Уже вечер. Следующей секундой придёт новое утро; да нет — ещё быстрее…»

Баба Тина днеём собрала орешки бука — пожарила, убрав горечь яда, и уложила в мешочек, внуку в путь; Амза их любил; быть может, потому что те зрели к его дню рождения.

Уснуть не получилось. Тело было слабым; случалась дрёма, но сном она так и не сменилась.

Утром Амза поднялся рано. Разнообразные, нередко противоречивые образы, беспокоившие его ночью пёстрым сумбуром, в миг разлетелись, не оставив о себе даже слабого воспоминания; так тёмные души, собравшиеся в глубоких землянках, втягиваются в щели, едва путник зажигает спичку, от неё — свечу. Юноша спустился во двор; сумрачно и влажно. Прошёлся по любимой тропинке к душу — пальцами тревожил пугливые мимозы. Молча и без улыбки наблюдал за тем, как они, складывая листья, кланяются ему вслед. Хотелось выйти к морю, но Амза отчего-то был уверен, что в такой прогулке обнаружится ещё бо?льшая печаль. «Да и Бзоу сейчас не приплывёт».

Хибла обняла сына; перекрестила и попросила чаще писать. Были и другие слова, но молодой Кагуа их не слышал. В ногах тёрся Местан. Бася не объявлялся, о нём и не вспоминали. Две курицы, выпущенные во двор, бодро перебегали между кустов, поглядывали на петуха. Мать и бабушка поцеловали Амзу; стоя у калитки, они махали ему рукой. Хибла вновь попросила чаще высылать письма. Дом остался позади, но пока что ничего не изменилось; юноша шёл по знакомой дороге, мимо привычных деревьев. Под вещи ему отдали единственный в семье чемодан. Карман на брюках оттопырился из-за вложенного мешочка с буковыми орешками.

Ждать нужно было у рыбзавода. Амзу провожали Даут и Валера. Заура провожала Хавида.

Сердце стучало быстрее. Взгляд, не умея взяться за что-то одно, рассеивался. Хавида плакала и тем беспокоила Заура. Ничего не изменилось. Они ещё были в Лдзаа. Стоят вместе и только. Не хотят говорить, но ведь в этом нет плохого.

Пахло сухими листьями и землёй.

Автобус опоздал на полчаса. Грязный, с зелёными полосами. Опрос по списку. Юноши поднялись по узкой лестнице. Сели рядом. Заур — под окном. «Я уезжаю». Последний взгляд на родных. Захрипел мотор. В испорченном пылью стекле вздрогнули дома и люди. Растянутая вширь, затрепетала грудь; не доставало воздуха, чтобы надышаться. «Я уезжаю». Вновь и вновь повторенная мысль углубляла тоску, и она казалась неисчерпной, способной поглотить Амзу.

Они ещё были в Лдзаа. Знакомые улицы. Рыбаки. Деревья. Слева — море.

Проехали Пицунду. Кипарисовая аллея; деревья растут ровным рядом, в их стати — строгость. Затем дорогу сопровождали кедры; их рукопожатые ветви выстраивали долгую анфиладу коричневых столбов и зелёных сводов.

Амза взглянул на свои руки. Подумал, что так по-настоящему и не простился с Бзоу. В этом была боль. «Какой же я дурак… Но теперь… Теперь поздно. Бзоу… Где ты сейчас? Что делаешь? Я ещё не уехал, а мне тебя не хватает. Моя серая рыбина, мой брат». В таких словах юноша улыбнулся.

В октябре белки стали суетливо подниматься к созревшим грецким орехам. Хавида Чкадуа угостила Кагуа корзиной мягких кислых киви. Поспели мандарины, и Хибла осторожно укладывала их в деревянный ящик. Русский виноград, тянущийся по столбам возле курятника, окреп в чёрном цвете, сделался сладким. Соседский апельсин украсился большими белыми звёздочками с узорчатой сердцевиной.

Когда Амза уехал в армию, Валера начал проверять лежавшие в тайнике пистолеты; перебирал патроны; выложил на кровать военные фотографии и подолгу разглядывал их.

Валера не мог отказаться от работы на баркасе, но и свою ловлю нельзя было оставить. Даут выплывал с отцом рано утром; они выставляли сети, после чего Валера возвращался. Даут следил за промыслом, развлекался удочкой; улов потом собирал в одиночку.

Иногда приходилось ловить ходом — по два-три заплыва вдоль бухты.

На утро после отъезда Амзы Бзоу, как и всегда, выплыл к лодкам; был подвижен, выныривал из воды, приподнимался над бортом, выискивал друга; удивлялся его отсутствию; должно быть, подозревал, что тот, играясь, прячется.

Даут обратился к дельфину после того, как уплыл отец.

— Ну, привет. Теперь придётся со мной. Я, конечно, не как Амза; не могу… нянчиться. Но попросили с тобой возиться, значит — надо, — мужчина усмехнулся и бросил в воду барабульку.

Бзоу догнал тонущую рыбу; повторил привычные забавы: подкинул её, поймал, затем положил в рот и возвратился к лодке; наконец, проглотил. Даут радовался, что афалина позволил с ним играть.

Побрызгавшись на прощание с дельфином, Даут вернулся к берегу.

Следующим днем Бзоу вновь устремился к рыбе; подбросил её, поймал, но потом выронил. Афалина кружил вокруг лодки; высовывался у борта. В пятый раз выглянув возле человека, вдруг откинулся назад — плеснул водой; устремился прочь; начал прыгать, часто и высокого. Вернулся к удивлённому Дауту; отплыл от него. Погрузился; вынырнул в стороне.

Бзоу по-прежнему сопровождал лодку, но изменил поведение: мешал грести, подставлял вёслам спину, задевал корму, тревожил сети; рыбу не принимал. Даут бросал барабульку или белугу к его носу; афалина не замечал этого. Уныло дрейфовал; потом начинал ударять хвостом по воде — Даут раздражался, однако терпел. Когда дельфин, разогнавшись, прыгнул рядом и облил мужчину, тот, наконец, закричал:

— Ну чего? Чего ты хочешь? А? Нет его! Нет! И не будет. Три года не будет! Забрали! Ну как я тебе объясню, что такое армия? Думаешь, мне самому приятно? Три года брата не видеть! Что ты тут, а?!

Бзоу уплыл. И в последующие дни не появлялся.

Амза прислал телеграмму; сообщил, что из Сухума его направляют в Ярославль для военной подготовки.

Кагуа выехали на арху. Нужно было собрать фасоль, затем — кукурузу. Работа была тяжкой, отчего баба Тина, увлечённая семечками, но поглядывавшая на взмокшего Валеру, поминала внука, не вовремя променявшего Абхазию на далёкие поля России.