Фото на развалинах

В коридоре послышались шаги. Карбони заглянул ко мне и сказал:

— Лесь, я ухожу. Пока. Увидимся после каникул. Но если что — ты позвони. Дать номер?

Я взял верхний из своих рисунков — руки над клавишами, ручку и протянул ему:

— Напишите здесь.

Он написал цифры, перевернул листок:

— Ты красиво рисуешь.

— Знаю. Хотя комиксы с трупами у меня получаются лучше, чем просто картинки.

— И фотографии делаешь оригинальные, — продолжил он, не обратив внимания на мои слова. — Ты просто упёрся в идею, что мир плох. Но ты можешь выбраться. Просто постарайся. Я не повторяюсь?

— Повторяетесь, — я улыбнулся. — Но, может быть, вы в чём-то и правы…

Дверь за ним закрылась. Я сел на подоконник и подождал, когда он выйдет из подъезда. Он вышел в снегопад, поднял воротник и пошёл к себе. Он был счастливым человеком, этот стукнутый историк. Он верил в хорошее. И не только верил, но и делал. Я вдруг почувствовал, что историк мне нравится. Даже пусть он неадекватный. В нём что-то было. Какая-то сила.

— Лесь, — отец прошёл в комнату, — ты зачем на подоконник сел?

— Прыгнуть хочу, — пошутил я. Но тут же понял, что шутка неудачная. — Извини. Смотрел, какой там снегопад.

— Да, красиво.

— Ты теперь не уйдёшь? Будешь жить здесь?

— По-твоему, я могу тебя бросить?

— Один раз бросил, — напомнил ему я, по-прежнему глядя в окно.

— Лесь, понимаешь, это очень сложно объяснить… Я не мог оставаться с твоей мамой. Мы расстались, но это не значит, что я тебя бросил.

— Ты что, приведёшь сюда другую женщину? — перебил я его.

— Нет, ты что, конечно нет.

Я ему поверил. И слез с окна:

— Тогда больше ничего не говори.

— Хорошо. Ты меня прости, ладно? Я и подумать не мог, что всё так получится. Я думал, что мы ссоримся, скандалим, а когда я уйду, вам будет спокойней жить.

По версии историка, отца тоже надо было простить. Даже просто ради себя.

— Простил, — сказал я.

— А этот твой Виктор Валентинович — хороший мужик, — улыбнулся отец. — А я вчера оставил мобильник в офисе. Сегодня приехал туда пораньше.

— Да, он хороший.

Отец помолчал, отыскивая тему для разговора, но так и не нашёл и спросил:

— Ты голодный? Приготовить что-нибудь?

— Готовь, — согласился я. — А чуть позже я пойду с одноклассницей погуляю. Можно?

Как будто он мог сказать «нет». Всё равно я бы пошёл.

— Конечно, можно. Такая хорошая погода.

Отец ушёл на кухню, начал искать продукты в холодильнике и шкафчиках, а я сел рядом с телефоном. Вдруг захотелось позвонить Наташе. И сказать, что ничего у неё не получилось. Что мы с Алиской будем дружить. Потом захотелось сказать, что я её раньше любил. Но это я высказал про себя телефону. А набирать номер не стал. Всё это не имело значения. Про любовь Наташа и так знала, а я знал, что остальное ей не интересно. Наташа была похожа на меня, как оказалось. Ей понравился Виктор Валентинович, а я мешал. И она взяла меня, как котёнка за шиворот, и отбросила. Тем способом, который первый пришёл в голову. Я усмехнулся. Не рой другому яму, как говорится. А я вырыл и грохнулся в неё. Теперь, по идее, я мог бы начать мстить. Найти способ, как сделать Наташе плохо. Только я не собирался этого делать. Как ни крути, это тоже схема. А я не буду жить по ней, не буду таким, как все… Может, так я и найду своё счастье? Карбони же нашёл…

Надо было что-то делать, чем-то занять себя до прогулки с Алиской. И я всё-таки поточил карандаши. И сел рисовать. На большом листе я рисовал историка, уходящего в снегопад мимо Наташиного дома…

В середине декабря случилась редкая для наших мест оттепель — температура поднялась выше нуля. Мы с отцом собирались в больницу. Я ехал туда впервые. Раньше меня просто не пускали. Отец возился на кухне, собирая передачу, я зашёл в комнату положить школьный рюкзак, потому что только вернулся с факультатива. С тех пор как я перестал злиться на историка и стал слушать его на занятиях, оказалось, что он отлично знает свой предмет и очень интересно преподаёт. Я даже начал подумывать о том, что история — не такая уж ерунда и глупость. И определённо имеет какой-то смысл. Тем более что Виктор Валентинович стал давать мне книжки, которых я никогда не читал и даже не знал, что такие бывают. И интерес к чтению тоже стал ко мне возвращаться. Когда я находил в книгах идеи, которые не встречал до этого, я очень радовался…

— Лесь, ты там уснул? Едем?

Отец был неисправим. Я усмехнулся. Мне казалось, что я так сильно поменялся с того злополучного дня. Стараюсь думать не только о себе, стараюсь делать что-то полезное. Даже вместо зловещих комиксов всё чаще и чаще рисую картинки — природу, виды города… Изо всех сил стараюсь найти что-то хорошее в мире. Но отец этого не замечает. Он не стал со мной больше общаться. Просто живёт в той же квартире, что и я, просто готовит еду вместо матери и чуть раньше возвращается с работы, потому что так ему рекомендовал врач, лечащий мать. Мол, мальчик перенёс психотравму и надо уделять ему внимание. Отец начал приходить пораньше и смотреть телевизор. Наверное, он не знал, о чём со мной говорить, кроме как о школе. И я махнул на это рукой. Неисправим, так неисправим. Я сам найду себе занятие. А если мне приспичит с кем-то поговорить, поговорю с Виктором Валентиновичем. Он не прогонит. Хотя этими разговорами я тоже не злоупотреблял. Что-то и во мне было неисправимое. В моей привычке к одиночеству и скрытности.

— Едем, — сказал я, — уже иду.

Машина брызгала во все стороны тающим снегом, а я смотрел в окно. Город снова был серый. Такой же, как в октябре. Ничего в нём не поменялось. Для города несколько месяцев — вовсе не срок. Только человек может измениться за это время.

Больница была когда-то белая, но сейчас штукатурка облупилась и покрыла стены причудливыми сероватыми узорами. Как на географической карте, были на ней материки и океаны, реки и проливы… Я достал фотоаппарат. Подержал в руке и убрал. Было что-то неправильное в том, чтобы фотографировать сумасшедший дом. По крайней мере, мне так показалось. Внутри, в вестибюле, краска на стенах была голубая, а на полу — коричневая плитка. Я сел на стул в уголке и сосредоточился на цветах. Плафоны на потолке — молочные, кое-где за ними висит паутина. Ручки на дверях, ведущих из вестибюля — чёрные.

Отец пошёл к справочному, где за стеклом две тётки в белых халатах что-то хлебали из стаканов в старых железных подстаканниках…

Я отвернулся и уставился в окно. Мир за ним был разделен на квадратики ржавой решёткой. Больничный парк и высокий забор. Больше — ничего. На этом мир заканчивался.

— Лесик…

Я оглянулся. Передо мной стояли родители. Папа обнимал маму. Маме абсолютно не шёл больничный халат — дома она не носила халатов. Тем более таких — обвисших и с оторванными карманами. А вообще она выглядела как и раньше. Абсолютно нормально. И я сказал:

— Привет, мам.

— Я по тебе очень соскучилась.

Мать подошла ко мне и обняла. От неё сильно пахло лекарствами.

— Я тоже соскучился.

Это было правдой. Первые дни, когда мы с отцом жили вдвоём, я чувствовал, что даже воздух в доме стал легче. Никто не пьёт, не рыдает ночами и не обвиняет меня в том, что я родился. Но потом… Потом я начал думать, что если бы мать стала другой, не такой, как была, то это было бы здорово. Может, мы бы начали общаться, и вернулось бы то, что осталось в моём детстве…

Мать усадила меня на стул и села на соседний, придвинув его к моему. Мы сидели, обнявшись.

— Как дела? Как учишься? На пианино играешь?

Я с удивлением посмотрел на отца, стоящего напротив, тот сделал мне какой-то знак рукой.

— Д-да, — соврал я нерешительно. — Иногда.

— Лесик, я тебя так люблю… Лесик, прости меня, простишь?

— Да.

— Ты у меня самый лучший, — сказала мать.

— Ты тоже… Давай уже выписывайся скорей, — я улыбнулся. — Хватит тут сидеть. Ну и ты меня тоже прости. За всё.