Фото на развалинах

— Освенцим разрушили и сделали музеем. А могли бы детской площадкой. Впрочем, вам виднее, вы историк, — последнее я сказал с особым нажимом и мстительностью.

Ему было нечего возразить. Я встал и прошёл в коридор.

— Елисей. Я не прошу тебя соглашаться с моими словами немедленно. Просто — подумай. Подумай над тем, что надо изменить в себе, чтобы найти добро вокруг себя. Мне кажется, тебе это нужно.

Я кивнул, чтобы он отстал, оделся и ушёл.

Я наконец принял твёрдое решение уничтожить все Наташины изображения на компьютере, удалить план и стереть из памяти всё, что с ней связано. Последнее было сложнее всего. Стереть из компьютера легко, можно, в конце концов, его развинтить, а попробуй развинтить свои мозги. Как ни старайся, не удастся. Если, конечно, с крыши вниз головой не сигануть. Но это — слабость. И Виктор Валентинович сможет сказать над моей могилой, что я снова ничего не попытался сделать, а просто малодушно сбежал. Ну уж нет.

К тому же Карбони был не прав, я действовал, ещё как! Просто он не знал про план. А знал бы — его бы хватил инфаркт. Ему бы с его мировоззрением быть миссионером или священником. Жизнь в монастыре ему бы подошла…

Стоп! Я остановился возле своего дома. Из распахнутого окна моей квартиры доносились звуки пианино. Мать играла третий концерт Рахманинова. Она очень любила этого композитора и, пожалуй, лучше всего исполняла. Раньше. До пристрастия к выпивке. В последнее время Рахманинов давался ее заплетавшимся пальцам все хуже и хуже.

Однако сейчас играла она безошибочно и довольно долго. Неужели трезвая? Или её посетило какое-то необычное вдохновение? В любом случае это меня устраивало больше, чем её слёзы и истерики. Я бегом поднялся по лестнице. Однако, открывая дверь ключом, музыку я уже не услышал. В квартире была абсолютная тишина. Словно там, внизу, мне всё показалось. Или мать почувствовала, что я приду, и назло мне перестала играть.

— Мам? — позвал я.

Ответом было молчание. Я заглянул в гостиную — никого. Только около пианино лежала опрокинутая бутылка коньяка. Из бутылки натекла лужа.

— Мам? — сказал я ещё раз. И посмотрел в сторону окна, от которого тянуло уличным холодом. Шторы и тюль были отодвинуты, цветочные горшки стояли на полу рядом. Как будто тут кто-то готовил площадку для того, чтобы покончить с собой. Я шагнул назад. Смотреть туда, вниз, совсем не хотелось. Я быстро вышел из комнаты, забежал на кухню, потом в спальню родителей, распахнул двери в туалет и в ванную — пусто. Тогда я вернулся в зал и сел на вертящийся стульчик у пианино, чувствуя, как тревожно стучит сердце. Надо собраться с духом и выглянуть в окно. Всё равно оттого, что я сижу тут и жду, ничего уже не изменится. И почему там, внизу, так тихо? Никто не кричит, никакого шума. Человек выпрыгнул в окно (в этом я уже почти не сомневался), а никто не заметил? Не набежала толпа соседей? Невероятно!

Я всё-таки встал и выглянул. Внизу никого и ничего не было.

— Ма, ты где? — заорал я, сбрасывая куртку на пианино.

Не улетела же она! На лестнице мы не столкнулись… Что за бред?

Я пошёл в свою комнату. Мне было страшно. На самом деле. Так страшно, как давно уже не было.

Мать, против всяких правил, оказалась именно там. Она сидела на моей постели и смотрела перед собой. На меня она не взглянула, но спросила у пространства:

— Ты кто?

Я застыл на пороге, не зная, что отвечать. Что угодно я мог ждать, любого вопроса, кроме этого. Такого простого. И я сразу понял: мать сошла с ума. Временно или навсегда, но рехнулась. И меня не узнаёт. Или я сошёл с ума сам? Второе показалось мне тоже весьма вероятным. Так легко было объяснить всё, произошедшее сегодня: Наташино предательство, материн вопрос…

— Я — Лесь.

В этом я был пока уверен.

— А, Лесь, — безучастно сказала мать. — Уходи. Иди к отцу. Ты слышал, как я играла? У меня никогда так не получалось, никогда. А теперь — получилось. Потому что никого не было. Я должна быть одна. А ты — уходи!

— Ты что, меня выгоняешь? — уточнил я. Теперь уже было ясней ясного, что один из нас не в своём уме. Или нет, всё правильно — просто мать наконец-то сказала правду. Я ей не нужен. И Наташе не нужен. И никому.

— Лесь, ты меня никогда не любил, — сказала мать. — Я любила своих родителей. А ты меня — нет. Даже если я выброшусь из окна, в твоей жизни ничего не изменится. Я думала над этим, думала. И поняла — ты не мой сын.

— Я на тебя похож, — напомнил ей я.

— Ну и что? — мать глупо хихикнула и всё так же смотрела в сторону. — Даже собаки с хозяевами со временем становятся похожи. Ты не мой сын. Ты меня не любишь.

— Это ты меня не любишь, — заорал я, — тебе всегда на меня было наплевать! Ты знать не знаешь, что со мной происходит! Я сегодня всё потерял. Понимаешь? Всё! Я не знаю, как мне дальше жить. Но ты мне ни за что не поможешь. Потому что всю жизнь мечтала о девочке, которая бы играла на пианино. Потому что ты пьёшь и у тебя несёт крышу. И даже если я выброшусь из окна, ты тоже не заметишь!

Орал я громко. Мать даже повернулась ко мне и часто-часто заморгала, как всегда делала перед тем, как разреветься. А потом, когда я выдохся, вдруг спросила:

— Тебе понравилось, как я играла?

— Я не слышал, — крикнул я, — не слышал! Поняла?

Она разревелась и выскочила из комнаты. И хорошо. Пусть бежит в гостиную, пусть бросается в окно, пусть всё это хоть чем-то кончится! Пусть всё кончится. Я так больше не могу! Я упал на постель и закрыл уши руками — сквозь стену снова послышались звуки третьего концерта. На этот раз почти все ноты были фальшивы, мать просто барабанила по клавишам как попало. Я встал, закрыл дверь в комнату, вытащил ящик из стола и принялся рвать Наташины фотографии. Разрывая, я кидал их вверх, и они падали на пол, на диван, мне на плечи. Потом зазвонил телефон. Мать в гостиной не подошла, музыка не замолкала. Телефон звонил и звонил. Мне показалось, что ещё один звонок просто распилит мне мозг. Я вскочил и сорвал с аппарата в своей комнате трубку.

— Елисей, это ты? — послышался Алискин голос.

— Да!

— Елисей, помоги мне, — заревела Алиска, — я таблеток наглоталась, мамы нет, «скорую» хотела вызвать, а мне говорят — чтобы взрослый позвонил. Мне страшно!

— Дура, — проорал я, — дура, дура, идиотка! Быстро иди в туалет и сунь два пальца в рот. Или иди к соседям. Быстро!!! Ты меня слышишь? Бегом!!!

Алиска что-то вякнула и положила трубку.

Я остался стоять с пикающим телефоном, среди обрывков фотографий любимой до сегодняшнего дня девушки. Меня окружал фальшивый Рахманинов и пустота. Со всех сторон. И в этой пустоте непонятно откуда появился голос историка. Голос говорил про разрушение и про то, что на обломках возникает новое. Я мог разрушиться сейчас, я это чувствовал. Даже если не прыгать в окно, даже если ничего не делать, от меня могло ничего не остаться. Потому что природа создавала человека слишком давно, и тогда она сделала это с любовью, но вся любовь износилась со временем. Превратилась в дешёвые пиратские копии… И моя копия истёрлась до дыр. Но я мог и выжить, если сделаю что-то. Что-то, чего бы раньше не сделал. Что-то хорошее. Тогда замкнутый круг, в котором я нахожусь, рухнет. Пустота исчезнет. И потом всё как-нибудь наладится. Голос историка был словно мостик через ничто. Потому что историк хорошо ко мне относился. Он действительно хотел мне помочь.

— Он хотел, чтобы у меня всё было хорошо. И я хочу, чтобы всё было хорошо. Я хочу жить. Я не хочу свихнуться из-за того, что любимая девушка оказалась жестокой… Я сам таким был. Был жесток к человеку, который меня любит… К единственному человеку, которому я на самом деле очень-очень нужен. Я был бесконечно виноват перед Алиской. А если она умрёт???

Я быстро набрал Алискин номер. Она взяла трубку сразу.

— Открой входную дверь на всякий случай, — сказал я, — и пытайся вызвать рвоту. Я бегу к тебе. Ты слышишь?