Фото на развалинах

Я дождался, пока хлопнет подъездная дверь. Потом поднялся с твёрдым намерением напиться сегодня и отправился вниз по ступенькам. Думая о выпивке и уже представляя её внутри и то, как кружится моя голова после, я столкнулся на лестнице с Виктором Валентиновичем. Я его встретил там, где наверняка не мог встретить! Потому что историк мог быть где угодно: трусливо прятаться от меня в своей квартире, целоваться с Наташей в подъезде, удрать к своей бабушке или к подруге, в космос неожиданно улететь на космическом корабле, но что он вот так попадётся мне на лестнице, я не мог и предположить. Историк тоже был удивлён встречей: он стоял, дурацки открыв рот, и смотрел на меня так, будто я не отбрасываю тени или уже мёртвый, а из головы торчит монтировка.

— Елисей? — спросил он осторожно. — Что с тобой?

В этом вопросе было так много бабкиного «Мальчик, тебе плохо?», что я засмеялся.

— Со мной всё в порядке, я живой, стою у вас в подъезде и собираюсь уйти, — отчитался я, когда смех иссяк, а затем собирался проскочить мимо, но историк задержал меня.

— Ты ко мне приходил?

— Нет, — ответил я, — с крыши спускаюсь.

— Глупая шутка! — строго сказал историк. — Что случилось?

Со своими: «Что с тобой?» и «Что случилось?» Карбони напоминал заезженную кассету, каких в детстве у меня были сотни, пока я их не выкинул.

— Ничего, — отчеканил я.

— Так, — он схватил меня за рукав. — Елисей, ты очень плохо выглядишь. Причина этого мне непонятна, но сейчас я отпустить тебя не могу. У меня предчувствие, что это может плохо кончиться. Пойдём ко мне.

— Всё уже и так плохо кончилось, — грустно ответил я, однако вместо того чтобы вырваться и уйти, покорно пошёл вместе с историком к его квартире.

Не заметив подсохшего уже плевка, Карбони отпер дверь и жестом пригласил меня входить. Я снова оказался в логове своего заклятого врага.

— Разувайся, — приказал мне историк, проследил за тем, чтобы я сделал это, а затем ушёл на кухню. Мне, в общем-то, было уже всё равно: стоять ли в прихожей, удрать ли, напасть на Карбони и сбить с ног… Я остался стоять. План рухнул окончательно, и вернуть его не было никакой возможности. Алиска никогда не станет расхваливать меня, историк не покинет школу, я не буду вместе с Наташей. Всё, что мне останется, — стереть её из памяти и выкинуть её изображения или… Второго варианта я не придумал. Просто любовь оказалась не для меня, я попробовал — не получилось.

— Елисей, — позвал из кухни Карбони. — Иди сюда.

Я отправился на кухню. Историк осмотрел меня, остановил взгляд на кулаке, а потом сказал:

— Рассказывай.

— У вас есть любимая девушка? — спросил я в лоб.

— Да, — ответил Карбони. — А что?

— Да так, — я подвинул к себе табурет и сел.

— Елисей, ты будешь рассказывать, что случилось, или нет?

— Не знаю, — ответил я. Мне пришёл в голову другой вопрос: — А как вы думаете, Грааль существует?

— Думаю, нет, — сказал Карбони. — Хватит загадок. Я устал от них. Ты злишься на меня, не разговариваешь со мной, потом вдруг оказываешься у меня в подъезде…

— Хорошо, — согласился я, — сейчас я вам всё расскажу. Напоследок.

— Напоследок?

Конечно, да. Это было очевидно. Если я ему всё расскажу, мне придётся уйти домой и покончить с собой. Или бросить школу. Или убить его. Вариантов, в общем, не так и много.

— Вас любит Наташа Титова.

— Ну у меня были такие подозрения. И что? — Карбони смотрел на меня, как будто сам был подростком-дебилом и мои слова для него ничего не значили.

— Что же вы так тупите? — психанул я. — Она любит вас, я — её. Что тут непонятного?

Он тоже взял табурет и сел. Теперь мне не надо было задирать голову и смотреть на него снизу вверх.

— И что же произошло сегодня? Она тебя бросила из-за меня?

— Нет. Я же не был её парнем. Как можно бросить того, кто тебе никто?

— Значит, — он задумался, — ты спокойно любил Наташу Титову, но вы не встречались… Потом появился я, и любить её, просто сидя на задней парте, стало проблематично.

Его странная логика завела меня в тупик. Я молчал.

— Елисей, — сказал историк, — девушки часто влюбляются в учителей, мальчики — в учительниц. Тут ничего необычного нет. Эти влюблённости быстро проходят, пойми. Если ты любишь Наташу, мог бы ей это показать. Наверняка, она бы обратила на тебя внимание. И влюблённость в меня у неё бы прошла сама собой.

Я пожал плечами.

— Ну а Грааль-то тебе зачем?

— Так, чтобы был. Знаете же эту легенду, будто он счастье приносит. Чем плохо?

— Ну да, Грааль, лампа Аладдина ещё, — сказал историк, вздыхая. — Ты так хочешь волшебства?

— Не помешало бы. Чтобы всё и сразу иметь, легче жить и всё в мире объяснить, — ответил я.

— В принципе я тебя понимаю. Волшебство вроде бы вещь хорошая. Только оно уменьшает человеческие усилия. Всё по мановению волшебной палочки, по чудотворному заклятию и так далее. Делать ничего не надо, сиди на попе и маши этой самой палочкой.

— Я не сидел!

— Сидел, сидел, пока не пришёл я и, фигурально выражаясь, тебя не клюнул. И даже тогда ты не начал прилагать усилия, а занервничал и впал в депрессию. А если ничего не делать, то ничего и не будет. Я тебе это уже, кажется, говорил.

— Врёте вы всё, — ответил я. И меня понесло: — Это только ваша теория, а в жизни — оно по-разному. Понимаете? У вас — так, у меня — по-другому. Вы вот думаете, что есть любовь? А её, оказывается, нет! У меня нет. Мама не любит папу, папа не любит маму. Оба они не любят меня, я не люблю их обоих и каждого по отдельности. Я не люблю Алиску, вас тоже не люблю и весь класс, и всех учителей не люблю. И они меня не любят. Кроме Алиски, но она дура и всё выдумала, что любит меня, меньше дурацких фильмов смотреть надо. И вы, например, меня не любите, я просто свалился вам на голову. И Наташа меня не любит. Она меня сегодня так подставила, я до сих пор не верю!!! Так что любовь — это нечто невозможное для меня, а может, и для всех людей. Нереальное. Может, оно когда-то существовало, только я по рождению уже не застал его. Только намёки, дескать, когда-то с кем-то было, а родители любили друг друга. И прочая туфта. А теперь всё это — прах, история. Как разрушенные заводы, сносимые здания, ржавые гаражи и ненужные уже пожарные вышки. Вот и всё, что мне осталось: смотреть на эту рухлядь, представлять, как это было когда-то, где-то и с кем-то…

— Нет же, нет! — историк воспользовался тем, что я замолчал, чтобы отдышаться, вскочил и замахал руками. — Любовь — это не выдумка. Иначе ничего того, что ты сейчас видишь, не было бы. Без любви ничего не создаётся.

— Тогда кто любил человека, когда создавал его?

— Природа, Бог, как хочешь, но человек был создан, и поверь, создан с любовью, бережно.

Я рассмеялся:

— А тараканов они тоже с любовью сотворили?

— Елисей, мы сейчас говорим о людях. Понимаешь? Мне всё равно есть ли любовь у тараканов, просто я хочу сказать, что она есть у людей. У всех. И у тебя.

— У меня любви нет, — повторил я почти по буквам. — Мне казалось, что есть, но теперь я уверен, что её нет точно.

— Елисей, ты сейчас создал себе миф и ему веришь, — сказал Карбони, — просто ты встал на позицию обиженного человека: ах вот вы как, тогда я вам отомщу. Тебе, как я понял, сегодня сделали больно. Ты не хочешь рассказать, как, но это очевидно. И ты готов делать больно. Пусть так. Но раньше ты никому не делал больно? Просто вспомни?

— И что?

— Просто не делай никому больно, и любовь придёт.

— Как просто…

Историк был безмозглым дураком. Я злился на него, злился на себя за то, что вообще пришел сюда, и ещё на что-то злился, непонятное мне. В кухне повисла тишина. Как бы то ни было, точки над «и» были расставлены. Историк живёт в своём мире, я — в своём. Не пересекаясь. Адьё.

— Ладно, не буду грузить вас своими проблемами. Тем более вам всё равно…

— Мне не всё равно. Елисей, ты слишком зациклился на разрушении. А разрушением ничего не кончается, на месте рухнувшего появляется новое. И это новое нужно увидеть и принять. Жизнь не кончается тогда, когда тебя обидели.