В городке над Неманом

Оказывается, нашли они парашют висящий. Стащили его, закапывать в сугроб начали и меня обнаружили. Нелегко им пришлось. Задание боевое выполнять надо, а тут меня с собой таскай. Хорошо еще, что радистка умелая оказалась в группе. До войны фельдшерицей работала. Тамарой звали… В Бешенковичах сейчас живет. Хирургом районным работает. Успела после войны институт окончить…

— Дедушка, дедушка, вы о себе, а не о докторше, — перебил нетерпеливо Димка.

— Ну что о себе. Вышла паша группа через месяц к фронту, и я с ними. Вот и вся моя ночка трудная, фронтовая… А чего это Максим Савельевич молчит? Пора и ему слово дать. Расскажи-ка, танкист, горевший да не сгоревший.

Дядя Максим полез в карман за самосадом. Неторопливо свернул цигарку, заклеил ее, прикурил и, прищуриваясь, глянул на всех, кто сидел за столом. Подмигнул Димке и начал:

— Вот вы ночи фронтовые здесь вспоминали… И у меня в памяти немало дней, ночей… Дело было в калининских лесах. В одном из боев ударила в мою машину фашистская болванка, покорежила танк, да и меня зацепила основательно. Вытащили друзья-товарищи через передний люк, был я в ту пору механиком-водителем. Очнулся через несколько дней: гляжу, вокруг койки стоят. Значит, в госпитале лежу. Пробыл я там немало, дело к весне шло, раны мои зажили, и решил я: пора в бригаду свою возвращаться.

Врачи написали, что ограниченно годен, и выпустили. Бригада наша недалеко стояла. На попутной машине быстро добрался. А из штаба в свой батальон прибыл. Встретили меня хорошо. Командир батальона, до сих пор его имя-отчество помню, Аркадий Данилович, и говорит мне: «Побудешь при штабе, экипажи, мол, все укомплектованы. Запасных машин нам пока не присылают, а тебя отпускать не хочу». И определили меня связистом. Стояли мы в обороне, в лесу, километрах в десяти от переднего края, — бригада в резерве находилась. Вот и начал я по просекам да лесным тропинкам похаживать, линию проверять да сил набираться.

Фронт стоял по реке Ловати… Ох и запомнилась эта река многим фронтовикам. Берега болотистые, топкие. И окопа не выроешь, не то что траншею. Сразу болотная вода заливает… Ну да разговор не об этом, о ночах фронтовых…

Сидим мы однажды в блиндаже. Я, помню, отоспался уже, вышел, а вокруг весна, весна… Ветер теплый воет, дождик накрапывает. Немцы по ночам огонь артиллерийский беспокоящий вели. Бросали снаряды без прицела, по нашим тылам. Слышу, в лесу где-то грохнуло, через минуту еще раз взрыв ударил. Выскочил наш сержант из блиндажа и говорит мне: «Срочно на линию! Связь порвало». Взял я автомат, телефон и катушку на плечи повесил и двинулся. Прошел километра два по лесу, запахи вокруг смолистые, листом молодым березовым пахнет, аромат густой идет. Нашел порыв, соединил концы, аппарат подключил. Доложил об исправности и присел на пенек. Только начал цигарку сворачивать, а надо мною в кустах соловей запел… Одно колено, второе и залился, защелкал, засвистал. Сижу я тихо, даже курить не стал, чтобы не спугнуть соловушку… А тут фашистский снаряд над нами прогудел, да и рванул в чаще. Замолк соловей… Вдруг он вполголоса так цвиркнул раз, другой, будто спрашивал кого-то: «Жив… жив?..» А за спиной у меня, в кустах у самой земли, соловьиха в ответ: «Жива… жива!..» И снова разлилась по лесу звонкая соловьиная трель.

Немцы из пушки ударят, снаряд рванет в лесной чащобе. Замолкнет мой соловей, перекликнется с соловьихой и вновь поет. Так немцы и не смогли соловьиный концерт заглушить. Поет птаха о жизни вечной, о весенней радости… Потом поднялся я и тихо, чтобы не спугнуть птичью семью, отошел маленько, подключился к проводу. Меня сержант ругает, куда запропастился? Хотели второго посылать на линию. А я ему в ответ: «Соловьев слушаю». Помолчал мой сержант, а потом говорит: «Возвращайся на пункт связи. У нас здесь десятка три соловьев концерт дают, да так, что звон стоит по всему лесу».

Были потом и походы, и бои… Шли мы вперед, Калининщину всю освободили, Белоруссию начали освобождать. Но в самые тяжелые минуты я вспоминал о тон соловьиной ночи, о весне, о земле пробуждающейся…

Помолчали все за столом. Вениамин Иванович сказал:

— Спасибо тебе, Максимушка, чудесную ночку ты вспомнил. Сердце солдатское и в боях не грубело… Давай-ка и ты, Анатолий, расскажи о себе, — обратился он к сыну.

— Пришлось и мне однажды в переплете побывать. Случай, правда, не героический, в смешном положении оказался. Но, чур, не смеяться… Хотя, как говорят, из песни слова не выкинешь…

Выпустили нас из летного училища уже после Победы. Многих в гражданскую авиацию направили. Попал и я в ту группу. Прибыли в Приморский край, к Тихому океану. Леса там: летишь, летишь, и конца-краю нет. Определили меня почтовиком. Машину дали тихоходную, не новую. И начал я от поселка к поселку газеты, письма и прочую корреспонденцию доставлять.

На фронте такие самолеты кукурузниками называли. Приземляться могли на любом выпасе, за любой деревенской околицей. Так я и летал. А где вечер застанет, там приземлишься, передашь почту, самолет закрепишь тросами, чтоб невзначай ветром не перевернуло, а сам в избу к хозяину на ночевку определяешься. Люди меня уже хорошо знали.

Однажды летним вечером приземлился у таежного села, передал почтовые пакеты и мешки. Осмотрел машину и пошел отдыхать. Хозяйка хлебосольная была, всегда меня шанежками угощала да молоком парным. На рассвете старушка разбудила меня. Лететь далеко надо было до следующего села, и дала она мне в дорогу бутылку с молоком. Пригодится, мол.

Уложил я мешки с почтой и поднялся навстречу солнцу. Лечу час, второй. Тихо, спокойно вокруг. Глянул случайно под ноги себе и чуть за борт без парашюта не выскочил: ползет по кабине змея. А подо мною — лес. Рук от штурвала не оторвешь… Сразу холодным потом покрылся. Летом-то мы в легких комбинезонах были. Так что ужалить меня было просто. Качнул я машину из стороны в сторону, думаю, может, выпадет она, кабина-то открытая. Так нет, только голову свою приподняла и зашипела. Еще раз качнул, а тут бутылка моя с молоком, что в ногах стояла, опрокинулась, затычка вылетела. Гляжу, змея к молоку припала. Не помню, как я до какой-то поляны у лесного хуторка долетел, приземлился, мотор выключил и через борт сиганул.

Бегу от самолета, будто взорваться он может, а навстречу — мальчишки. Остановил я их и говорю: «А ну, назад, там змея в самолете сидит». А сам отдышаться не могу. Не послушали меня, чертенята, на крыло залезли, глядят в кабину и кричат мне: «Дяденька, дяденька, не бойся. Это ужака, а не змея. Молоко твое допивает!» Самый шустрый из них вытащил ужа и песет мне показывать. Я от него стороной, стороной и говорю с облегчением: дарю вам, хлопцы, этого ужа на память. А они мне в ответ: «Да вы, дяденька, подождите маленько. Мы вам штук десять таких ужей у ручья нашего наловим», — под общий смех закончил Анатолий.

— Э-э, друзья-товарищи, — взглянул на часы Вениамин Иванович, — а время-то позднее. Вон у Димы уже глаза слипаются.

— Да что вы, что вы, дедушка! Спать еще рано.

Но мать строго напомнила сыну, что ложиться давно уже пора. Ее поддержал и Вениамин Иванович:

— Давай, Дима, на боковую. Да и мы все — спать, спать по палаткам.

Дима думал, что не заснет. Но едва лег, как глаза сами закрылись. День прошел большой, полный интересных встреч и событий.

Утром проснулся, соскочил с кровати, торопливо оделся. Что-то тихо в доме было. Лишь мать возилась на кухне, готовила поздний завтрак.

— А гости где, мама?

— Уехали, сынок. Проснулись пораньше, глянули на улицу: метель начинается. И решили побыстрее ехать, а то заносы могли бы их задержать в дороге… Да вон там на столе тебе дедушка оставил что-то.

Огорченный Димка прошел в комнату. На столе в маленькой открытой коробке лежали две блесны. Одна та, уловистая, на которую таскал вчера на Немане окуней дедушка Вениамин. Вторая — побольше, видно, для летней рыбалки.

Димка отодвинул коробку с блеснами и увидел записку:

«Дорогой Дима, пришлось уехать не попрощавшись. Получай подарок от меня и жди. Приедем летом на моторной лодке. Будешь хорошо учиться, возьму с собой, попутешествуем по Неману. До встречи».