Невероятно насыщенная жизнь (Журнальный вариант)

Я не слышала, что и кто ему там ответил, только почувствовала, как он крепко взял меня за локоть — не так, как Семен, а покрепче — не вырваться.

— Не чуди, — сказал дядька, — мчишься, словно с горы. Идем.

И повел меня в садик на Белинского — туда, где кукурузные хлопья раньше продавали.

Усадил на скамейку и спросил:

— Где живешь?

— Тут рядом — на Моховой.

— Куда бежала?

— Домой.

— Почему плакала?

— Нипочему.

— Так. От кого бежала?

— Ни от кого.

— Почему плакала?

— Мое дело.

— Так.

— Да ничего не случилось! Чего вы пристали?!

— Не-е-ет! Чего-то случилось. Такая девчонка не станет просто так плакать.

— Какая девчонка?

— Да вот такая…

— Дяденька, я домой побегу…

— Ну, — сказал он и вздохнул почему-то. — Беги, если надо.

— Спасибо, — сказала я и побежала, и, вот странно, слезы-то у меня высохли.

…А под аркой стоят Венька Жук и белобрысый Семен. Они стоят друг против друга, как петухи. Руки у обоих в карманах, брови нахмурены, и смотрят они друг другу в глаза так пристально, что меня даже вначале и не заметили. Господи, ну что за мальчишки такие — опять драться! Но они пока не дерутся, а только шипят друг на друга сквозь зубы.

— Д-добренький! — шипит Венька. — Пож-ж-жалел!

— Ну, и пож-ж-жалел, — шипит белобрысый.

— А на ш-ш-иш-ша мне…

— Чч-чудило…

— Сам — ч-чудило. Мне теперь из-за твоей жалости хоть в школу не ходи…

— Да брось ты! Шальной какой-то…

— Ну, мы тебе ещ-ще покаж-жем!

— Это мы твоей компаш-ш-шке покаж-жем!

— Ха! Из ста зайцев не сделаешь лошади. Понял?

— И заяц, если его много бить, может спички зажигать!

— Ч-чо? Ч-чо?

— А вот то!

И я смотрю — они уже надвигаются друг на друга и сейчас полетят пух и перья. Ох, до чего же они мне надоели!

— Эй! Вы! — кричу я и расталкиваю их. — Дайте пройти!

Они разлетаются в разные стороны и стоят у стенок, разинув на меня рты а я бегу домой — что мне, в самом деле, больше всех нужно?..

Глава IV. „Чаргоггагоггманчауггагоггчаубунагунгамаугг“

С кухни я пошла к себе в комнату — не хотелось никому показываться на глаза, и, вообще, надо было кое о чем подумать.

Дверь в папину комнату была приоткрыта, и оттуда слышались голоса.

Я не выдержала и заглянула в дверь. Они сидели друг против друга — полковник на диване, а папа в кресле, и лица у них были странные.

— Ты стал… слишком взрослым, Гриша, — сказал полковник, и непонятно, то ли он сердился, то ли был рад. — А ведь я помню тебя совсем пацанишкой… Гвоздиком.

Меня они не замечали, а я смотрела на них, больше, конечно, на папу. Я никогда не видела его таким. Он снял очки, откинулся на спинку стула и смотрел куда-то далеко-далеко и видел там что-то свое-свое — грустное и хорошее. А полковник подпер щеку рукой и смотрел на папу, и у него было такое выражение, что я даже не могу рассказать. Он и улыбался, и сердился, и, если бы полковники — Герои Советского Союза могли плакать, он бы, наверно, всплакнул бы…

У меня защипало в носу, я прикрыла тихонечко дверь и пошла к себе.

Я лежала на своем диване, уставясь в потолок, и перебирала в памяти все, что со мной случилось за эти дни. Три дня. Вспоминала, пыталась обдумать, но это у меня получалось плохо. И самое неприятное было то, что мне расхотелось идти в школу. Только сегодня я еще с радостью думала о школе, а сейчас расхотелось, и все. Я понимала, что это глупо, но ничего поделать с собой не могла.

Встала, сорвала с глаза повязку и решительно вошла к папе в комнату, сверкая своим фонарем.

— А, Маша, — рассеянно сказал папа. — Ты уже из школы? Ну, что там?

Они с полковником сидели все так же, и вид у них был какой-то… довольный. Нет, просто они были спокойны.

— Папа, — сказала я, — скажи, что такое доброта?

— М-м, — сказал папа и внимательно посмотрел на меня, — а что, опять что-нибудь стряслось?

— Да ничего не стряслось, — сказала я с досадой, — просто я прошу тебя объяснить мне, что такое доброта.

— Ты зачем сняла повязку? — строго спросил папа.

— Сняла, и все!

— Ты не ершись, а расскажи, что опять случилось?

— Господи! Ничего, понимаешь, ничегошеньки не случилось. Не можешь ответить — так и скажи.

— Нет, почему же, — не очень уверенно сказал папа, — могу.

Он поерзал в кресле, вроде хотел усесться поудобней, но уселся на самый краешек, выпрямился. Похлопал себя по коленям и посмотрел на полковника. А полковник посматривал то на него, то на меня и, кажется, чуточку усмехался. Папа покашлял, похмыкал, а потом начал:

— Видишь ли, доброта — это такое чувство… нет, конечно, не чувство, а скорее такое свойство человеческого характера, когда… хм… человеку хочется делать другим людям… хм-м… добро, впрочем, посмотрим, что говорит об этом толковый словарь Ушакова, — и папа пошел к стеллажу и достал толстенный том Ушакова.

— Доброта — это хорошо, Маша, — сказал полковник уверенно и сразу задумался, — но, понимаешь, не всякая доброта нужна…

— А что же все-таки это такое? — спросила я настойчиво.

— Ну, как тебе сказать? — пробормотал полковник. — Доброта — это, — он покрутил рукой в воздухе, — ну, словом, когда тебе хочется делать другому человеку только хорошее, помогать ему и так далее…

— Любому человеку?

— Ну, нет, — сказал полковник решительно, — плохому человеку, пожалуй, не стоит…

— А как я узнаю — хороший он или плохой? — спросила я. — И потом, разве плохому человеку не надо помогать, чтобы он стал хорошим?

— Надо, конечно, — сказал полковник быстро, — но ведь есть такие, которым уже и невозможно помочь…

— Значит, их надо бить?

— Ну, так уж… сразу бить…

— Вот, — сказал папа, — вот что говорит Ушаков: «Доброта» — отвлеченное существительное от слова «добрый». Хм-м. Да… В общем, доброта, Маша, — это, конечно, хорошее качество человеческой души, это значит, что тебе нравится, тебе приятно помогать людям, жалеть их… — папа поморщился, — нет, жалеть — это не совсем то. Словом, доброта — это…

— Ну, раз это мне нравится или приятно, — сказала я, — значит, это я больше для себя делаю. Ведь мороженое есть и в кино ходить — мне тоже нравится.

Папа почему-то крякнул и потер лоб, а полковник засмеялся.

— Уела, — сказал он и подмигнул папе.

— А скажите, — продолжала я, обращаясь уже к полковнику, — если я буду думать: вот этому человеку стоит делать добро, а этому не стоит, так разве я по-настоящему добрая? Если я с собой торгуюсь?

Тут крякнул полковник, а папа засмеялся. И тогда вмешалась бабушка — она, оказывается, давно стояла в дверях и слушала.

— Великий французский мыслитель Жан Жак Руссо, — сказала она, — говорил, что человек от природы добр.

— При чем тут Руссо? — досадливо отмахнулся папа. — В вопросах воспитания Руссо вообще был идеалистом…

— Руссо, Дидро и Вольтер были энциклопедистами, — гордо сказала бабушка.

— Да это я знаю, — рассердился папа, — но, что же вы хотите, чтобы…

И тут они все — папа, полковник и бабушка — начали спорить, перебивая друг друга. В воздухе носились всякие непонятные слова: «эмоции», «категории», «импульсы», какой-то «абстрактный гуманизм» и еще много-много других слов. На шум в комнату пришла мама и начала всех успокаивать и мирить, папа ткнул пальцем в мою сторону и сказал сердито:

— И вообще, она больше живет эмоциями, а рассудок у нее на втором плане.

— Ну, что ж, — сказала бабушка, — мы, женщины, всегда живем больше эмоциями, зато у нас очень насыщенная жизнь.