Снежные псы

Кипчак оловянно кивнул в ответ.

– Кипчак, дружочек, – как-то чересчур ласково сказал стрелок, – а к тебе у меня особый разговор.

Кипчак кивнул точно так же оловянно. Будто из глубины самого себя. Гобзиков даже подумал, что Кичак, несмотря на всю свою внутреннюю бешеную энергию, все-таки обморозился.

Стрелок укоризненно покачал головой и подошел к саням, на которых лежала Лара. Откинул дерюгу, долго смотрел Ларе в лицо. Ну дальше все по порядку: пощупал пульс, проверил дыхание, накрыл обратно.

Кипчак, кажется, немного оттаял и теперь глядел на стрелка с брызжущей восторженностью, открыв рот и опустив уши. Стрелок заметил и опять перешел на строгий тон:

– Кипчак, ты зачем мне памятники ставишь?

Кипчак не сумел ответить.

– Ладно, – махнул рукой стрелок, – потом с тобой разберусь.

Повернулся к Гобзикову:

– А ты вояка… Надо же, медведя чуть не загрыз голыми руками… или голыми зубами, не знаю, как лучше сказать…

– Да… – растерянно кивнул Гобзиков. – Да уж…

Он все смотрел на дракона. А дракон смотрел на него. И Гобзиков заметил, что у Хорива разные глаза. Один синий, другой зеленый.

– Разные… – прошептал он. – Разные…

– Нам не стоит тут задерживаться, – поглядел стрелок в сторону скрытого за тучей города, – погода может испортиться. Тогда будет сложно… Лучше нам лететь. Тебя как зовут-то, герой?

– Что? – Гобзиков с трудом оторвал взгляд от дракона.

– Зовут как?

– Гобзиков.

– Чего?

– Егор. Меня зовут Егор.

– Егор, – повторил стрелок. Легко поднял на руки Лару и направился к дракону. – Ты не стой, Егор, ты собирайся.

Белый полушубок остановился, поглядел на дракона:

– Хорив, просемафорь птеродактилям, будь другом…

Разноглазый дракон задрал голову, выпустил в небо огненную струю. Гобзиков почувствовал, что стало теплее, тоже задрал голову. Прямо над ним, раскинув остроуглые крылья, висели еще два дракона. Тоже белые.

А еще Гобзиков увидел, как Кипчак сидит на снегу и зачем-то дергает себя за уши. Но это уже краем глаза.

Глава 24

Универсальная каша

Вот какой я. Скромный герой запредельного мира, великий воин, лишенный жалости, лишенный страха…

Гобзиков что-то сказал, перебив мои мысли. Я не услышал.

– Что?

– Лара не просыпается. – Гобзиков поглядел в сторону Лары, лежащей под пледом на сдвинутых седлах.

– Проснется, – успокоил я. – Снотворное мощное, им кого хочешь можно усыпить, хоть бронтозавра.

– Может, нашатырем попробовать, а?

– У тебя есть нашатырь?

– Нету… А может, водой?

Этот Гобзиков меня забодал. Он бодал меня целый день, с тех самых пор, как я проснулся. От Лары он не отходил. Спрашивал, не умерла ли, не запал ли у нее язык, не повредится ли мозг от длительного сна – а вдруг в нем произойдут необратимые изменения, и потом она никого не узнает…

Он ходил вокруг Лары кругами и все поглядывал, поглядывал, даже прислушивался. Прямо леопард, подкрадывающийся к спящей лани. Сторожил, чтобы ее не объели мыши, – их стараниями старого доброго Ляжки много тут развелось.

Мне вся его активность несколько действовала на нервы, и в конце концов я даже такую штуку устроил: поставил над Ларой ветку, а к ветке привязал листовку с объявлением награды за голову Перца. Этих листовок вокруг оказалось в изрядности – Ляжка их на каждую сосну приклеил, целый лес. Листовка колыхалась от дыхания Лары, теперь было издали видно, что она жива.

Но Гобзиков не унимался – каждые две минуты подбегал и все равно проверял. Я не выдержал, выдал ему топор и отправил валить деревья. Их требовалось много, поскольку я собирался построить два дома. Для начала. Один, поменьше, для Лары, другой, побольше, – для нас всех. Потому что жить в сарае, выстроенном Ляжкой, было нельзя. И размерами не подходил, и вообще. Строение стояло в низине, и при любой малейшей непогоде его наверняка залило бы. Короче, обитать в нем могли разве что черепахи или еще какие земноводные, и Хорив его спалил.

Поэтому я сразу взялся за дело: каждому, способному держать оружие… то есть орудия, раздал по топору. Топоров вокруг нашлось много. Они лежали аккуратными штабелями, как на складе, честное слово. Топоры и пилы. Я даже подумал, не открыл ли Ляжка по случаю скобяную лавку, но потом подумал по-нормальному и понял, что вряд ли в окрестных местностях есть столько потребителей плотницкого инструментария.

Топорами мои новые компаньоны работать кое-как умели. За исключением, разумеется, самого Ляжки. К топорному делу он был неспособен, но зато тут же выменял у Гобзикова за корзину дикого ревеня его пальто. Гобзиков сразу принялся жевать этот ревень, а зря – после ревеня расстройство желудка случается.

Сосновая опушка стала сокращаться, а беспорядок стал увеличиваться – деревья падали и падали, особенно за Кипчаком – он был прирожденный лесоруб, хотя, кажется, вырос в степи. Но гномы вообще все прирожденные, их хоть сразу к станку ставь, три нормы сделают.

Я работать не стал. Воин не работает, воин упражняется в боевых искусствах и батальной живописи. Правда, живописать тут пока нечего. Даже фотографировать нечего. А что касается боевых искусств… Я швырял топоры в деревья, попадал пятьдесят на пятьдесят – все-таки в таком деле важна практика. К тому же я кидал левой – правая-то болит. Не сильно, но ровно.

Вчера мы летели почти целый день.

Гобзиков сказал, что Лара собиралась обосноваться в Холмистом Краю. Там вроде бы у нее какая-то база – то ли дом, то ли коттедж на сосновой опушке, короче, место, где можно отдохнуть. Туда мы и направились. А куда еще было? Только никто не знал толком, где тот Холмистый Край находится. Лара продолжала спать, Егор вообще тут недавно, как оказалось, а Кипчак имел кое-какие представления, но весьма смутные. Сначала он говорил, что надо лететь направо, затем – что налево, а потом вообще молчал и кусал губу.

Яша нам бы помог, конечно, он гном старый и мудрый… Но Яша остался. Я не удивился, ведь Перец его когда-то спас. А гномы – верные существа. Верные до самого конца.

Короче, мы мотались по небу целый день. Хорив вызывал ветер, и скорость у нас была приличная, иногда даже более чем приличная, угрожающая. Под крыльями проносились пустыни, болота, разноцветные леса, поля, а ничего напоминающего холмы не виделось. Один раз где-то далеко-далеко мелькнула большая вода, возможно, океан. Но к океану мы не пошли.

Под вечер, когда стало темнеть и солнце покраснело, зоркий Кипчак заметил дым. Мы повернули на дым, и скоро показался Холмистый Край. Холмов, во всяком случае, много, я раньше никогда столько не видел. Холм на холме.

Дым поднимался в небо с опушки большой рощи. Я велел Кию и Щеку немножко повисеть, а сам повел Хорива к земле.

Приземлились мы удачно, и я сразу удивился, потому что перед костром сидел Ляжка. Правда, несколько видоизмененный. Худой, даже рожа худая. И на лице такое выражение… философическое. Видимо, издали меня заметил и подготовил соответствующую гримасу.

– Пендрагон, ты ли? – спросил я.

– Меня так больше не зовут, – скромно ответил Ляжка. – Зови меня просто – Владик. Впрочем… Имя мое – взмах крыльев бабочки…

– Все дуришь, – усмехнулся я, глядя на старого доброго Ляжку.

Он сидел у костра и что-то варил, и все окрестности были осквернены запахом его варева. Кажется, это была уха. Во всяком случае, что-то рыбное. Но не великий суп буайбес. К сожалению.

Ляжка не испугался и даже не удивился. Видимо, он уже встречал в своей жизни горынов.

– Ты что тут сидишь? – поинтересовался я.

– Сижу себе, никого не трогаю. Лара велела построить дом, и я построил. Подготовил, так сказать, плацдарм.

Ляжка указал ложкой на невысокое сараеобразное строение. Даже скорее на шалашеобразное строение, сплетенную из прутьев хижину. Такую мог бы построить гигантский бобер, или какой-нибудь там гигантский опоссум, или, возможно, хрестоматийный вомбат, гроза всего живого.