Конец света

– Э-э-э… – только и успел промямлить я, но мальчишки уже выносили свой (то есть мой) клад из дома.

Лис благодарно кивнул и скрылся за входной дверью.

– А хороший клад! – слышалось с улицы.

Я улыбнулся, подглядывая за ними в окно. Лишь только мама потом, зайдя ко мне в комнату, обеспокоенно спросила:

– А где?

– Вместе с тарелкой, – довольно сказал я, поглаживая себя по животу.

Мама ничего не сказала. Наверное, она подумала, что это какой-то режим. Ну, там, «Перевариваю все», например. Очень полезный режим, если съешь что-нибудь не то.

Но я сегодня совсем не использовал режимы. А только поглядывал на табло, которое продолжало говорить, что лес закрыт. Время обновления постоянно менялось. И еще – я думал о многом и о многих. О маме с папой думал. Я о них вообще-то думаю нечасто, а тут вдруг подумалось. О Фете и его маме. О его маме я думал часто, и теперь кстати пришлось. О Лисе думал – о том, какой он рыжий и сообразительный. О его воробьях. О разном Иньке. О Марийке…

На следующий день папа взял меня с собой в космос. Я не хотел лететь, мне ужасно не нравилась эта затея. Но папа протащил меня мимо поста, буркнув, что это с ним. Никто не обратил внимания, как будто я каждый день тут ходил. Никто не спросил, кто я, откуда и зачем. А мне хотелось, чтобы меня схватили за руку, сказали:

– Ты же раньше не летал! Куда тебе! Иди отсюда. Ты не наш. Ты лесной.

Но, когда впереди безграничный космос, всем, видимо, плевать, их ты или не их.

Вообще-то я мало что понял в этом их космосе. Ну, загрузились мы с папой в огромный корабль, я пристегнулся. Вроде взлетели, даже какие-то космические картинки мелькали перед экраном. Потом добрались до какого-то темного астероида и зависли над ним. Папа блаженно откинулся на спинку кресла.

– И что мы делаем? – спросил я его.

– Копаем руду, – довольно сказал папа. – Получится не меньше двух кю, а там – как повезет.

– А если руда закончится?

Папа пожал плечами:

– Полетим к другому астероиду.

Я поморщился:

– Какой-то это не настоящий космос, по-моему. Мне кажется, что мы на земле, и просто перед экраном картинки крутят.

Папа обиделся и не разговаривал со мной до самого дома. А потом разговаривал только отрывочно. Ну там, иди мой руки, иди мой ноги, иди мой голову, иди мойся весь. А когда мы шли домой, я только и делал, что рассматривал табло с сообщениями о лесе – они действительно стояли по всему городу. Наверное, из-за этого папе было обидно вдвойне.

Вечером я сходил в клуб любителей оранжевого (ох уж мне этот оранжевый!). Все любители были в синем с головы до ног. Когда любишь какой-то цвет, не выделяйся из толпы – так гласят кодексы любителей цветов. Большинство посетителей все-таки выделялось. Многие, чувствуя серьезность собраний, одевались в костюмы. Синие ботинки, штаны, пиджак, рубашка, галстук… У девчонок – синие заколки в волосах, штук по сто.

Я сел подальше, вяло послушал доклады. Потом, как всегда, говорили о том, что надо бороться за увеличение оранжевых дней. Это везде так говорят. Что надо устранить все остальные дни, оставить только оранжевый.

Потом обычно начинают выступать оппоненты. Они говорят о том, что, увеличив оранжевые дни, в оранжевом придется ходить тем людям, которые этот цвет не любят. И тогда оранжеволюбов будут недолюбливать. Другие говорили, напротив, что никто не узнает, почему количество оранжевых дней увеличилось, и всё будет нормально. Начался горячий спор, и я медленно, лениво поднял руку. Все посмотрели на меня. Я поднялся с места.

– А я красный люблю, – сказал я и ушел из клуба, сопровождаемый молчаливыми взглядами.

Я и сам не понял, зачем это сделал. Наверное, потому, что второй день не пользовался никакими режимами. Мне было хорошо оттого, что я ушел из клуба. Почему-то это казалось мне правильным поступком. Я даже сходил в желтеющую в сумерках прыгалку и быстро отпрыгал положенное. Посмотрел по сторонам в поисках Фета. Но он наверняка уже отпрыгал раньше и вприпрыжку помчался домой. Я почувствовал, что заскучал без него. Можно было бы сбегать к нему сейчас…

Но нет. Надо, чтобы заработал лес. Тогда можно и к Фету. А то ведь будем киснуть вместе – разве это дело? Не знаю, почему я вдруг решил, что нам будет без леса скучно. Просто я уже не представлял нас без него.

В фиолетовый день я вместо школы сходил в прыгалку, потом проехался по всем воротам, ведущим в лес. Ворота были закрыты, а рядом с ними толпились люди, кипела полевая кухня, стояли палатки. Часть людей оставалась безразлична к полевой кухне и голодала. Это была, конечно, протестная голодовка. Часть радостно гоготала, часть горевала, часть пела песни. Так было везде.

Домой я вернулся несколько озадаченный и даже использовал режим, чтобы у меня над головой висел знак вопроса. Пусть все видят, что я озадачен. Это придавало мне какого-то веса. Да и мама в таких случаях всегда спрашивает:

– Ты чем-то озадачен, Ностик?

Хотя ей для этого не нужен мой знак вопроса. Все-таки она мама и всё чувствует сама. Но сегодня она ничего не спросила. Только порадовалась, что я пободрел, потрепала по голове ниже знака вопроса и сказала, что у нее есть идея.

На следующий день был выходной, каждый мог ходить в чем вздумается. Я оделся в свой любимый красный, и мы с мамой пошли гулять. Смотрели на наш город, на одноэтажные и многоэтажные здания. На людей, скамейки в виде кошек. Бросали монетки в фонтаны – и мне почему-то было от этого грустно. Какая-то непонятная догадка закрадывалась ко мне в сердце. Я крепко сжимал мамину руку и боялся отпустить. А мама только улыбалась – как ни в чем ни бывало. Я даже хотел спросить ее: «Мама, ты разве не чувствуешь?», – но не решался. Вместо этого взбодрился, хохотал что было сил, отпрыгал с мамой в прыгалке. Довольные и радостные, мы вернулись домой. Лес все еще не работал, но это было уже не так важно.

А на следующий день табло загорелось зеленым. Я хорошо помню, как начинался этот день. Светило летнее солнце. Ветер задувал в приоткрытую форточку и раскачивал занавески. Пахло чем-то вкусным – не только дома, но и на улице. Слышался радостный гомон. Я первым делом рванулся к окну, посмотрел на надпись «Лес открыт», надел футболку с шортами и помчался к Фету. Я представлял, как забегу к нему в дом и крикну что есть сил:

– Фет! Лес открыт!

А он мне:

– Ност! Дружище! Лес открыт!

И тогда мы вместе прокричим:

– Так пойдем в лес!!!

Обнимемся, похлопаем друг друга по плечам, постучимся лбами, а потом помчимся в лес.

И все там нам будут рады, все начнут петь и плясать.

Я ворвался к Фету в дом и чуть не сбил с ног его маму.

– Стихийное… – только и успела крикнуть она, но потом разглядела меня.

– Здрасьте, – смущенно поприветствовал ее я.

Мама Фета улыбнулась уголками губ, кивнула на комнату Фета и непонятно сказала:

– Иди уже. Спасай его.

Я кивнул. Еще мне показалось, будто в дверь постучали, и я поежился. Но мама Фета не обратила никакого внимания. Значит, просто сквозняки, что ли…

Фет весь зарылся в какие-то бумаги и увлеченно их раскладывал. Счастливо посмотрел на меня:

– Ност! Ну наконец-то!!!

Я так обрадовался, будто мы не виделись миллион лет. Я сказал, как и хотел:

– Фет! Лес открыт!

Фет посмотрел на пол, приподнял брови, почесал лоб.

– А… – протянул он и осторожно посмотрел на меня.

– Ну… – замялся я. – Фет… Лес… ну как же…

Фет подскочил с места, потащил меня за руку и усадил рядом с собой. Сказал с энтузиазмом:

– Понимаешь, какое дело, Ност! Марки!

– Какие марки? – не понял я.

– Разные! Отовсюду! – он показал мне альбомчик, пара страниц которого были заполнены марками. – Вот смотри. Я кому-то отправляю открытку. Клею марку. Трачу на это кю. Кто-то – неизвестно кто! – получает мою открытку. И тогда уже кто-то еще – неизвестно кто! – отправляет мне открытку с маркой. И, когда я получаю открытку, мне добавляется полтора кю!