Многоэтажная планета

Заряна, да и другие, рыскали по Флюидусу в поисках хотя бы еще одного «созревшего», раскрывшегося оплывка. Но Бабушкин оплывок оставался единственным «дозревшим», единственным раскрывшимся.

Вскоре, впрочем, и он закрылся.

Однажды утром Заряна явилась к нему и подумала, что ошиблась — Бабушкина оплывка не было. Не было даже следа его. Как выразился Михеич, программа работ по Бабушкину оплывку была закрыта самим Флюидусом.

Маазик предложил проверить контейнер с веществом из дюзы корабля. Контейнер подняли, вскрыли и обнаружили в нем нечто вроде «пеленок», «кокона», в котором находилась в момент «рождения» юная Матильда. Однако в этих пеленках не оказалось никакого зародыша, никакого плода.

Все так были заняты загадкой оплывков и тайной юной Матильды, что не сразу опомнились и поняли, в чем это им сочувствуют, о чем «вместе с ними скорбят» земляне в своей внеочередной передаче.

— А ведь это они о смерти Матильды Васильевны, — первый вспомнил Сергей Сергеевич.

Аня прибежала, как раз когда говорил Фима. Обычно такой невозмутимый, на этот раз он был взволнован до того, что у него даже голос дрожал. И это о ней, Ане, он больше всего волновался!

— Анечка! — сказал он. — Анюня, милая, дорогая… держись, знай, что мы… что я — с тобой. Как я хотел бы быть! рядом с вами, с тобой!

Сергей Сергеевич внимательно смотрел, как, прижав ладони к щекам, слушает Фиму Аня.

— Это и есть ваш маленький, с нежным голосом мальчик? — спросил ее Сергей Сергеевич после передачи. — Только он стал длинным и басовитым.

— К сожалению, — сказала, радостно улыбаясь, Аня.

— Почему — «к сожалению»?

— Вы так серьезно спрашиваете, словно я об оплывках рассказываю (она немного кокетничала). А к сожалению — ну, потому, что я же вам говорила: когда маленький, некрасивый и странный — это гораздо интереснее, чем высокий, красивый и правильный! — И весело рассмеялась над растерянно-сосредоточенным Сергеем Сергеевичем.

До поры до времени юная Матильда была немой, безголосой, и это тоже как-то отгораживало от нее, как от существа непонятного, иного.

Первый писк, первое хныканье Матильды всех повергли в радостное изумление. Лица просветлели: их невероятный, их большой младенец мало-помалу становился человеком.

И словно этот писк, это хныканье Матильды были неким сигналом, Тихая, обругав всех, вошла в бокс к возрожденной Бабоныке и принялась ее нянчить. Михеичу тут же пожаловались, но он, поколебавшись, велел Тихую не трогать.

Аня обиделась: если можно Тихой, почему же нельзя ей, внучке или, быть может, сестре Матильды?

Разрешили и ей.

Не без страха вошла она в бокс, не без страха прикоснулась впервые к рослому, непонятному младенцу. Хорошо еще, рядом была Тихая, которая окриками и распоряжениями мгновенно излечила Анину оторопь.

На очередной «летучке» Володин заикнулся, что неплохо бы предоставить Матильду самой себе — «соблюсти чистоту эксперимента».

— Чего это? — подозрительно спросила Тихая.

— Товарищ Володин предлагает посмотреть, как станет развиваться Матильда, если не будет общаться с людьми, — объяснил Тихой Козмиди.

— Это чтобы мы с ней не общались, не ухаживали за ней, — добавила сердито Аня.

— Хорош хрукт! — накинулась Тихая на Володина. — Чего захотел! Ты вон с людьми рос, а и то хмыкаешь вместо человеческого разговора! А Мотька пусть в одиночке растет — так, что ли? Не выйдет по-твоему! А ты, Михеич, его самого посади в одиночку, пущай эти чистые опыты на себе соблюдает!..

Едва успокоили ее.

Между тем Матильда, Мотя, Мутичка (каждый звал ее по-своему) развивалась не по дням, а по часам, как царевич в сказке о царе Салтане. Она привыкла, привязалась к Ане и Тихой. Им она давала себя причесывать, купать, умывать. Они ее учили ходить, брать вещи и обращаться с ними. Но научить ее чему-нибудь можно было не раньше, чем она сама становилась к этому способна. И в самом деле, можно ли ребенка научить сидеть или ходить раньше, чем он сам разовьется для этого?

Недостатка в советах и самых что ни на есть ученых консультациях у Тихой и Ани не было. Но все эти советы годились, только пока Матильда была послушна и сообразительна. Когда же она не слушала и дичилась, толку от советов становилось мало.

До какого-то момента ей нравилось одеваться. Но потом она вдруг начинала метаться и рвать все на себе. Проходило пять минут — и она как ни в чем не бывало играла с обрывками одежды, с любопытством и улыбкой разглядывая их. И окликавшей ее Ане улыбалась, и тянулась к ней, и прижималась ласково, словно не была только что такой непослушной.

Бывало, она выскакивала из ванны, с недетской силой отбрасывая своих нянек. Тихая кричала:

— Мотька, выпорю! Ты что же это вытворяешь? Наказание мне на старости лет! Брошу тебя — пущай на тебе опыты выделывают! Тогда узнаешь, где раки зимуют! Хватишь горюшка, да поздно будет!

Аня урезонивала Тихую:

— Зачем вы ее пугаете экспериментом? Так можно с детства привить неприязнь к науке.

Но Тихая гнула свое:

— Ох, смотри, Мотька, потянешься локоток укусить, да не достанешь!

Аня улыбалась:

— Она-то локоть, пожалуй, как раз достанет — ей только в цирке работать с такой гибкостью.

— Как ты ее распустишь — так только в цирке и работать ей! — бурчала Тихая и прикрикивала на Аню: — Не потакай Мотьке! Пущай знает слово «нельзя»! А то опять Нычихой вырастет!

Но с чем воистину замучились они — это с кормлением Матильды. Сама подготовка к еде девочке очень нравилась. Ее занимало, когда стол накрывали салфеткой и ставили на него посуду. Она зачарованно следила, как нарезали хлеб. На вопрос, чего она хочет, она на все, предлагавшееся ей, радостно указывала рукой. Но из всего, ею же выбранного, съедала так мало, что удивительно было, как она еще жива.

Тихая, рассердившись, даже шлепала ее. Матильда горько плакала и за утешением тянулась к Тихой же. Старуха сама чуть не плакала. А когда ее ненаглядная Мотька принялась ковырять и есть пластик, Тихая совсем пришла в отчаяние:

— Будешь есть то, что люди, — и сама человеком будешь. А ежели будешь что ни попадя есть — нелюдем станешь!

На плече у Матильды было большое темное пятно неопределенного цвета

— Что это? — спрашивала у всех Аня, замечавшая, что Матильда не любит, когда к этому пятну прикасаются.

— Родимое пятно, вероятно, — отвечали ей. — Не так уж мягко, по всей видимости, было лежать в оплывке.

Услышав этот ответ, Тихая тут же перешла в наступление:

— А вы бы еще больше приборов на тот оплывок навешивали бы! Еще как Мотька вся черная не родилась после ваших опытов! Не знают, не понимают, а всё-о свои приборы лепят! Ума нет — прибор не заменит! Что — Тихая, что — Тихая? За Мотьку я вам спуску не дам, не надейтеся! И лепят, и лепят! Простой вопрос задашь — ответа дать не могут, языком же всё, знай, лопочут: «билогия», «милогия»!

Аня продолжала допытываться:

— Это пятно — не рак?

И еще:

— Она нормальная?

И опять:

— Она будет жить? Будет человеком?

— Пока, во всяком случае, все идет нормально, — успокаивали Аню.

Заметив, как она похудела за это время, Михеич установил для Ани и Тихой часы дежурства в боксе у Матильды и часы обязательного отдыха.

— Так вы меньше будете друг другу мешать, — сказал он. — Да и Матильде от здоровых, спокойных нянек больше толку, чем от таких, как вы сейчас, нервных и перепуганных.

Впервые за долгое время отоспавшись как следует, Аня не знала, чем занять себя в каюте. Сделав гимнастику, она принялась за уборку. В темном углу шкафа нашла забытую свою Мутичку, и ей стало жалко куклу, как заброшенного ребенка.

Только сейчас Аня вспомнила, что когда-то давным-давно подарила ей эту куклу бабушка Матильда, потому и названа то она была по имени бабушки — Мутичка, как медвежонок был Матиль, а матрешка — Мотя. Сейчас ей подумалось, что они даже похожи: рыжая, круглоглазая, длинноносенькая кукла Мутичка и юная Матильда, с которой нянчилась сейчас боксе Тихая.