Многоэтажная планета

Очень увлекали эти новости Аню. Да и кого в тот год они не увлекали! Даже бабушка Матильда и та требовала от Ани подробных рассказов о Флюидусе.

А вот Тихая наоборот: на все попытки Ани рассказать ей о работе зонда-автомата, высадившегося на далекую планету, она только ворчала:

— Спутник! Зонт! Планеты! Болтают невесть чего! Откуда кому знать, иде это все происходит!

— Ну как же! А телевизор? Вы же сами видели!

— Чего видела-то? Ну летит штуковина! А может, она и всего-то… — Тихая показывала кончик ногтя. — Ну опускается. А куды? Может, в ту же самую Ахрику!

— Но ведь наука говорит! — сердилась Аня.

— Твоя наука, как ты, только и умеет кричать: «Знаю, знаю!» А кто знает, чего они там знают! Может, воображение одно, а не знатьё! Может, и вообще на свете нет ни звезд, ни планет — одна видимость?!

А у Ани и слов не хватало, чтобы доказать и объяснить. И она все усерднее занималась в кружке космонавтики и стала задавать уже такие вопросы, что преподаватель смотрел на нее с удовольствием и, объясняя что-нибудь, часто обращался прямо к ней. И тренировки в камерах Аня переносила лучше Фимы, который хоть и не жаловался, но выходил из камеры такой бледный, что на него даже смотреть было жалко. И с парашютом Аня прыгала, и карту звездного неба знала, и космическую навигацию изучала, и историю космических аппаратов. Впрочем, это уже не в тот год, а позже. Но как-то все эти годы слились в памяти воедино. Потому что если Аня когда и была в эти годы счастлива, так только в этом кружке да в воспоминаниях о невероятных приключениях, выпавших однажды летом на ее долю. Да еще когда слышала вести с далекого Флюидуса.

Она знала, что тверди на Флюидусе так и не удалось достичь ни одному зонду, хотя приборы нащупывали в глубине сгущающейся воздуховоды нечто вроде ядра. Сенсацию вызвала новость, что гигантская много-многоэтажная сеть, пронизывающая текучую атмосферу Флюидуса, меняется от сезона к сезону. Флюидусовской весной эта сеть, эта чащоба выпускает что-то вроде листьев — гигантские, от двух до трех метров длиной, пластины. Спустя почти два земных года, к флюидусовокой зиме, пластины пропадают. Ни начала, ни конца у сети не то стволов, не то живых труб обнаружить не удалось. Но форма гигантских пластин в разных местах была разной, как различны листья на разных деревьях. И это, как и многое другое, для ученых оставалось загадкой.

Загадок-то было много. «Но разгадывать их, — сказала однажды Бабоныка, — придется, наверное, уже нашим правнукам». По этому поводу Фима, которому Аня по-прежнему многое рассказывала, выразился так:

— Некоторые люди охотно дезертируют в старость, и даже в смерть.

Животных на Флюидусе зондирование не обнаружило ни прямо, ни косвенно, и Аня долго это переживала.

Однако переживала, как переживают прочитанное в книге, — издали, со стороны.

И даже когда начала меняться жизнь Обитателей маленького дома на улице Зоологической, долго еще было ей невдомек, что ото начало замечательного, начало подвигов и открытий…

…Потому что началось все с болезни, со странной болезни бабушки Тихой.

Старуха, которая раньше и дня не могла прожить без конфет, начала капризничать: конфеты всюду теперь были «не те»: то начинка «не та», то и вся-то конфета «совсем другая», то обертка «черт те знает с чем», а то даже и коробка «несусветная». Продавщицам кондитерских отделов становилось дурно при одном появлении Тихой. Получив конфеты, она обнюхивала их и требовала набрать из другого ящика. Набирали из другого — опять не так. Из третьего — неладно. Кончалось тем, что шла Тихая к директору. Но и директор ничем помочь ей не мог.

От всех этих волнений Тихая даже слегла. Как-то Бабоныка пришла ее проведать и принесла коробку конфет. Тихая внимательно обнюхала колобку, особенно по углам, по ребрам, и, сморщившись, отодвинула:

— Не подходит.

Бабушка Матильда терпеливо улыбнулись

— Да вы только попробуйте, милая! Это же «Белочка»! Вот смотрите… так-так, дата выпуска… совершенно свежая.

Аня еще удивилась, что бабушка Матильда без очков нашла и прочла штамп кондитерской фабрики

Тихая опять понюхала, на этот раз конфету, и глаза у нее подернулись слезой — не то от старости, не то от жалости к себе.

— Начинка не та, — только и сказала она хрипло.

— Да как же — не та? Сколько себя помню, всегда была такая. Ох уж эта старость, ма шер, — все кажется, что в молодости было вкуснее.

— Хвормочка та, а начинка врет, — продолжала твердить Тихая.

— Ну, не ест — и не надо, — успокаивала бабушку Матильду Аня. — Может, у нее уже организм пересытился сладким!

— Не пересытился, а пресытился, — поправляла рассеянно Бабоныка и с озабоченной таинственностью продолжала: — Анечка, она ведь и вообще почти не ест. Борщ уж сама варит, хоть и очень ослабела. «Мательда, — скажет, — налей, принеси». Разумеется, без «пожалуйста». Я принесу, а она ложкой копнет — и отвернется: «Тарелка не та. Лучше чаю, — скажет, — принеси». Я принесу, а она: «Не в том чайнике заварила, бестолочь». Я уж и рассержусь: «Ах, конечно, вы только на саксонском фарфоре едите или на баварском!» Может, у нее аллергия, Анечка?

Аня глядела на бабушку Матильду и не знала, о чем больше думает: о том, что она перестала забывать и путать слова, или о болезни Тихой, которая прекратила есть сладкое, или о Фиме, потому что он стал вдруг так быстро расти, словно на него только сейчас подействовали таблетки, которые он пил в детстве от маленького роста.

Аня даже побаивалась иногда: вдруг он не сможет остановиться и будет расти всю жизнь… Но большой рост не мешал Фиме быть умным, как раньше не мешал маленький. Две его статьи напечатали в «Вестнике биологических наук», а одну даже на три иностранных языка перевели…

«Все-таки, — подумала в этом месте самокритично Аня, — о чем бы я ни размышляла, но стоит мне вспомнить о Фиме, и все мысли переключаются на него. Может, у меня уже тоже склероз, что я так легко забываю обо всем, кроме Фимы?»

Она встряхивала головой, отмахиваясь от лишних мыслей, и шла к бабушке Тихой:

— Что с вами?

— Видать, душа с телом расстается. Вот вижу тебя, а глаза закрыть хочется. Закрою, а от тебя одни кусочки. Голова одним пахнет, руки — другим, платье — третьим. А склеить-то, склеить — сил нет, девонька. Уйди, ради бога, приспособься к другому платию.

Бабоныку Тихая вообще перестала к себе допускать:

— С ума свести хочешь, да? Что за духи у тебя? Это ж задушиться можно, задохнуться! Это ж не духи, это ж атомная бомба!

И врачей замучила, как до того продавцов: таблетки ей не подходили то по вкусу, то по форме, то по запаху.

И чем бы это кончилось, неизвестно, только забрали Тихую сначала в клинику медицинского института, а потом и вообще в какую-то клинику Академии медицинских наук.

С этого-то все и пошло. В этом-то и было начало того, что теперь они все вместе летели в составе научно-исследовательской экспедиции на Флюидус.

Командиром корабля и начальником экспедиции был Михеич Юрий Викторович, легендарный человек: вне Земли он провел треть своей жизни. Тем больше удивляло поначалу, что не было в его внешности ничего, что говорило бы о знаменитости, мужественности и талантливости. Невысокого роста, он выглядел старше своих лет — морщинистый и улыбчивый, этакий несмелый дедок. Аню звал старушкой, Бабоныку — девочкой. Но Тихую даже он называл только по фамилии, потому что для Тихой авторитетов не существовало. Она мола и Михеичу такое сказануть, что ему стало бы неудобно перед экипажем. Михеич был героем, был главным, был старшим, и все-таки именно к нему обращалась Аня со своими вопросами, потому что никто не умел так обстоятельно, так вдумчиво и при этом так просто и по-свойски объяснить, как он.

Ровесник Михеича, Козмиди числился зоологом по главной своей специальности. Все в экипаже были, как говорил Михеич, многостаночниками и энциклопедистами, то есть каждый имел по нескольку специальностей, каждый обладал обширнейшими знаниями. И все-таки, так уж полагалось, какая-то специальность считалась основной, главной.