Игра с тенью

Я слишком много плакала и не имела сил заговорить или позвать на помощь, но все-таки обрела возможность двигаться и оттолкнула его.

В тот же миг, не вымолвив ни слова, Уолтер встал и покинул комнату.

Мое ощущение времени искажено. Как и ощущение всего на свете.

Через минуту постучала миссис Д.:

— Простите, мисс, но мы обеспокоены…

Чем же?

Я взглянула на часы: половина одиннадцатого.

— Извините, я нездорова, — ответила я.

— О Боже. Принести вам что-нибудь, мисс?

— Нет. Благодарю вас.

— Я вызову доктора Хэмпсона?

— Я хочу просто отдохнуть.

— Хорошо.

Шаги удаляются, затем возвращаются.

— Мистер Хартрайт предупреждал, что уйдет рано, мисс?

— Мне ничего об этом не известно.

— Но сегодня утром он не спустился к завтраку. А Дэвидсон говорит: его нет ни в спальне, ни в мастерской.

Я вымылась. Я мылась и мылась. Но я не решилась посмотреть на себя в зеркало.

Не могла даже молиться.

Позже

Уже больше половины пятого. Снова миссис Д. Уверена ли я, что мне ничего не нужно? Да. Еще какие-нибудь просьбы? Да — нельзя ли послать моей сестре телеграмму и предупредить, что мы задерживаемся? Хорошо.

Пауза. Потом: мистер Хартрайт до сих пор не возвратился. Как я полагаю, потребуется ли ему обед? Я не знаю.

Надеюсь, нет.

Пусть ходит голодный. Пусть осознает: двери этого дома для него навеки закрыты. Пусть поймет, что его деяние лишило его защиты общества, домашнего уюта, любви домочадцев, уважения друзей.

Пусть он страдает.

Еще позже

Ровно полночь. Уолтера до сих пор нет.

Я чувствую себя так, будто провела без отдыха две бессонные ночи подряд. И начинается третья бессонная ночь.

И у каждой ночи — свой настрой. У первой — ужас. У второй — ярость. У третьей…

Что?

Я застыла на краю безбрежного океана, уходящего за горизонт. Проживи я хоть тысячу лет, я не смогу пересечь его.

Какая печаль.

Бродит ли он где-то, замерзший и жалкий, почти сумасшедший? Терзаемый ужасом содеянного, не знающий, что предпринять?

Или он мертв?

Шесть часов назад подобное предположение меня бы только осчастливило. Шесть часов назад я бы с радостью его убила, если б под рукой нашлись средства.

Дабы знать: он наказан. И никогда более не страдать из-за необходимости видеть его, говорить с ним. И убедиться: в итоге именно моя сила победила.

Но сейчас я не могу не вспоминать о нем: о прежнем Уолтере, а не о том, каким он предстал прошлой ночью. Или, точнее, о многих Уолтерах — ведь за минувшие десять лет он был для меня другом, учителем, доверенным лицом, коллегой и братом. И во всех его ипостасях я вручала именно ему — и никому другому — заботу о моей чести и жизни.

Что же подвигло его на этот поступок?

Должна ли я винить себя в чем-то?

Воскресенье

Я едва могу держать ручку.

До сих пор я не знала ни такой ярости, ни такого стыда.

Прошлой ночью он не вернулся. Сегодня утром, в девять часов, я заставила себя спуститься в мастерскую, предположив, что Уолтер мог пройти через садовые ворота и отправиться в мастерскую, а не в дом.

Но он не приходил. Воздух был холодным и затхлым. Огромная мрачная картина стояла на мольберте и казалась не более завершенной, чем раньше. Дотронувшись до ее поверхности, уже подернутой пленкой, я ощутила: краска еще влажная,

Когда я отходила от картины, то задела ногой что-то тяжелое под рабочим столом Уолтера. Я не. поняла, что именно, поскольку предмет скрывала старая простыня, которую Уолтер использовал вместо покрывала. Я нагнулась и приподняла ее.

Под ней, притиснутый к ножке стола, помещался маленький ящик для деловых бумаг.

Я вытащила его. Ящичек был блестящий, чистенький, очень легкий, и поначалу я решила, что он пуст. Возможно, Уолтер совсем недавно его приобрел и еще не использовал. Либо вынул содержимое и унес с собой.

Однако, ставя ящичек на место, я услышала, как что-то скользнуло по его дну и ударилось о стенку.

Не просто листы бумаги. Слишком твердый предмет.

Дневник?

Я обыскала комнату в поисках ключа. Открыла ящики, заглянула в треснувший кувшин, где Уолтер держал свои кисти, подняла ковры. Ничего.

Я отнесла ящичек в дом и велела Дэвидсону вскрыть его. Поначалу тот отказывался, но когда я сказала: «Это может спасти жизнь мистера Хартрайта», — немедленно отыскал кочергу и принялся за дело с энтузиазмом, ибо чрезвычайно, хотя и втайне, тревожился об Уолтере и ощутил большое облегчение, получив возможность ему помочь. Когда ящичек взломали, я забрала его в свою комнату и заперла дверь.

Внутри не обнаружилось ничего, кроме простой записной книжки. Я наудачу открыла ее. И увидела строчки: «Посторонние могут читать прочие записи. Но никто не должен читать этого».

Я чуть вздрогнула, почувствовав горечь мести.

И сказала себе, что должна оставаться бесстрастной, подобно доктору, обследующему пациента с одной только целью: определить, какая болезнь так ужасно его изменила.

Но я не смогла выполнить свое решение. Читая первые страницы, я держала себя в руках, но затем наткнулась на строки, которые моментально обрушили все мои хрупкие намерения и заставили дрожать и плакать. Добравшись до того места, где описывались события, произошедшие после похищения моего ридикюля, я ощутила приступ тошноты, и меня вырвало в умывальный таз.

И до сих пор не могу осознать до конца все те подробности, о которых прочитала.

Однако теперь я хотя бы отчасти понимаю, что заставило Уолтера действовать именно так, как он действовал.

И я, без сомнения, должна разделить ответственность

Закончив читать, я снова пошла в мастерскую. Нашла скальпель, которым Уолтер точил карандаши, приблизилась к отвратительной картине и кромсала ее до тех пор, пока она не превратилась в ворох цветных обрывков.

Потом я собралась с силами и написала Лоре:

Бедная моя сестра.

Позже

После раннего ланча (состоявшего лишь из тарелки супа и хлеба, которые подкрепили, однако, мои силы и убедили миссис Дэвидсон, что я вполне способна выйти из дома) я возвратилась в свою комнату и облачилась в траурное платье. Больше всего я боялась случайных прикосновений, поскольку моя кожа стала чрезвычайно чувствительной, и я ощущала дурноту из-за самого легкого касания. Траурная одежда, как я предполагала, сможет меня защитить, ведь люди инстинктивно сторонятся проявлений горя. И если я внезапно заплачу (а в последние дни это случалось нередко), черная вуаль извинит и отчасти скроет мои слезы. Дождавшись на лестничной площадке, пока Дэвидсоны скроются в кухне (объяснять им, почему я так одета, было мне сейчас не по силам), я тихо сошла вниз и вышла на улицу.

Я не имела определенного плана, но не сомневалась в том, что любые действия — пусть и бесполезные — предпочтительнее пассивного сидения в комнате, наедине с мучительными переживаниями и с дневником Уолтера перед глазами. Я рассчитывала обрести бодрость, пройдя через парк, но, когда оказалась на улице, поняла, как холодно вокруг и как скользко под ногами. И все-таки я дошла до конца дороги (там меня не могли видеть домашние) и огляделась в поисках кэба.

Но никаких кэбов поблизости не оказалось. Или, вернее, повсюду виднелись кэбы, которые мне не подходили: все они были уже наняты. Я наблюдала, как экипажи почти непрерывным потоком следовали мимо: мужчины направлялись по делам; матери возвращались из магазинов с подарками для детей; слуги, посланные впопыхах за бутылкой шерри, стаканами или окороком на завтра, торопились исполнить поручение.