Игра с тенью

Голос зазвучал удивленно, словно подобное занятие было само собой разумеющимся.

Где я уже слышал этот выговор?

— Почему вы туда попали?

— В смысле, на другую сторону?

— Да.

— Я утонула.

Утонула.

Вот оно. Сумасшедшая старуха из Отли, вспоминающая о подруге детства.

Я обливался холодным потом. Я сказал:

— Как это случилось? Кто-нибудь…

— Утонула. — В ее голосе прозвучало раздражение, словно тема была ей неприятна. — Я утонула.

— Мопс — ваше настоящее имя?

Я не помнил, как звали ту самую подругу, но полагал, что вспомню имя, если услышу его.

— Мопс. Мобс. Мэг.

Мэг. Теперь я вспомнил: подругу звали Мэри. Похоже, очень похоже, едва ли это простое совпадение, но все-таки — не то же самое.

— Мэг? — переспросил я на всякий случай.

— Я хорошая девушка, хорошая, — заявила она, как будто не поняла меня. — Я могу вам помочь. Я знаю, что вы хотите.

Меня охватило раздражение, но поддаваться ему было нельзя. Я стиснул зубы.

— И что же мне нужно?

— Вы хочет он.

Казалось, меня намеренно выводят из себя, но — помня о своем решении — я не говорил ни слова и ждал продолжения.

— Я видит… холст, — произнесла она неуверенно, помолчав. — Я вижу краску…

«Холст и краску увидит каждый, — подумал я, — кто уже увидел кисть».

— Я видит имя… букву, с которой начинается имя… Я думаю — «Т».

Я вздрогнул. Но потом успокоил себя: ничего удивительного, ведь «Т» — обычная буква, и с нее вполне может начинаться хотя бы одна часть любого английского имени.

— Правильно?

— Может быть, — сказал я.

— Или это… это… «Д»? Да, думаю — вот оно! «Д». А потом — «Е». Нет, «F».

Я снова вздрогнул. И на сей раз непроизвольно воскликнул:

— Дженкинсон!

— Да! — произнесла она (хотя я по-прежнему не мог решить, кто же она такая). — Все вместе — «Джен». О, держитесь!

— В чем дело?

— С-с-с!

Пауза. И затем:

— Вы или он?

— Что?

— Это «Джен»? Ваше имя или его?

Я не имел сил ответить. Спустя мгновение она сказала:

— Я нащупываю.

И мне вновь показалось, что до меня доносится нечто вроде отдаленной беседы между ней и кем-то еще. Но сейчас второй голос был мужским, хрипловатым и резким.

Как это ни жутко, я должен признаться: именно таким мне представлялся голос Тернера.

Я заставил себя не думать о том, где я нахожусь и что делаю, а решил, подобно репортеру или ученому, просто слушать и запоминать сказанное, не вдаваясь в рассуждения о смысле. Но, как я ни старался, мне были слышны только обрывки беседы.

— Спит.

— Вкус.

— Почему не?…

— Понять.

— «О?»

— Виндзор.

— Узурпировать.

— Мощно (можно?).

Минутные колебания. Потом голос девушки:

— К вам никто не обращается.

Сейчас я отчетливо ее слышал; судя по возмущенному тону, она продолжала с кем-то спорить.

— Спросите его, — сказал я, — спросите его…

— Что? — сердито бросила она.

— Спросите о его профессии.

Пауза. Затем:

— Х…х…худож…

Художник. Впрочем, и этот ответ ей могла подсказать кисть.

— В каком жанре?

— Миссис, миссис Уоссер…

Я сердито тряхнул головой.

— Что он рисует?

— Ой… ой…

— Это все?

Тишина.

— Попросите его назвать одну из своих картин.

— Вон… вон…

— Где?

— Нет же! Вон!

— А, волны? Вы про волны говорите? Про воду?

— Да… так… ак… ак'рель.

Я понял: если не переменить тактику, я рискую сойти с ума. И произнес:

— Лу.

Девушка подождала продолжения. Но я молчал, и она произнесла:

— Что имеется в виду?

— Знал ли он женщину по имени Лу?

— Гм…

Она словно пыталась что-то понять, и нотки озабоченности, прозвучавшие в ее голосе, странно контрастировали с безмятежной неподвижностью лица миссис Маст.

— У реки?

— Да.

Послышалось нечленораздельное бормотание, а потом — смешок.

— Что такое? — спросил я.

— Он говорит «Воды Лу».

Она снова рассмеялась. Я не сразу сообразил, почему. Но затем меня пробрала странная дрожь, в которой смешались страх и возбуждение: в ее произношении эти слова напоминали «Ватерлоо», так что ответ, без сомнения, был очень «тернеровским». Конечно, это могло оказаться простым совпадением или следствием особой ловкости миссис Маст, которая не только угадала, с кем я пытаюсь войти в контакт, но знала о пристрастии Тернера к «наполеоновским» каламбурам и бесконечным упоминаниям о воде и поэтому заставила «дух» изъясняться таким же образом. Впрочем, поначалу я действительно поверил, что общаюсь с Тернером.

Одна лишь мысль об этом — или надежда на это — сделала меня безрассудным.

— Это правда… это правда, — выговорил я, совершенно позабыв о миссис Маст и ее матери, — что он связал ее и надел капюшон на ее голову?

Молчание.

— Что он говорит?

— Он не говорит ничего.

Я начал умолять. Я едва не заявил, что молчание сведет меня с ума. И лишь усилием воли взял себя в руки.

— А как насчет Сэндикомб-Лодж, в таком случае? — спросил я. — Почему он выстроил именно такой подвал?

Молчание. Я набрал побольше воздуха.

— Очень хорошо, — сказал я. — Последний вопрос. Только один. Что он знает о человеке по имени Симпсон?

Ответа не последовало. Я ждал, решив ничего больше не говорить. И пока я выжидал, в моем воображении возникла картина столь яркая и детальная, словно ее намеренно передо мной водрузили.

Полотно Тернера «Улисс, насмехающийся над Полифемом».

Но я не просто разглядывал развернувшееся передо мной зрелище, а стал его частью. Все вокруг меня пребывало в движении: кривлялись фигуры на корабле; лошади возносили ввысь солнце; гигант в агонии сжимал руками безглазое лицо.

Я прошептал:

— Вы здесь?

Ничего. Только глубокая тишина, которая становилась все мертвеннее и безнадежнее.

Памятуя о наставлениях миссис Маст, я не вмешивался и не двигался. Но минуты сменяли одна другую, и я задумался о том, все ли идет, как полагается. И когда в конце концов пожилая женщина, сохранявшая до тех пор спокойствие и неподвижность, внезапно переместила положение и заглянула в лицо дочери (впрочем, в темноте я мог ошибиться), я понял: что-то не так.

А затем, без предупреждения, произошло то самое. Менее чем в футе от меня вновь раздался мужской голос. На этот раз прозвучал только шепот и только два слова, совершенно отчетливые:

— Оставьте меня!

Я нашел в себе силы спокойно дождаться, пока миссис Маст с теми же стонами и бормотаниями пришла в сознание. Ее мать зажгла лампы, и передо мной вновь возникли знакомые очертания и цвета здешнего мира. Я умудрился выдавить из себя вежливый ответ, когда миссис Маст спросила, принес ли сеанс пользу. Я предложил оплатить его и вручил ей две гинеи, ибо миссис Маст сообщила: она не берет платы, но охотно принимает пожертвования от тех, кому оказала содействие, дабы иметь возможность трудиться и далее, принося утешение страждущим.

Но, оказавшись на улице, я начал плакать — всхлипывать, трястись и подвывать столь неудержимо, что прохожие бросали на меня дикие взгляды и сходили с тротуара, огибая стороной.

Моя гордость сломлена. Завтра я повидаюсь с Раскиным.

Пятница

Запись.

Просто запись.

Я нанял кэб до Дэнмарк-Хилл.

— Мистера Раскина нет дома. Вы найдете его за работой в Национальной галерее.

Еще один кэб, до Трафальгарской площади. Полуживой служитель, который делает вид, будто не понимает меня. Но, уловив бешенство в моем взгляде, ведет меня в подвал.

В подвале темно, влажно и тесно. Вдоль стен в два-три ряда выстроились ящики. В слабом свете газовых ламп на стенах можно заметить плесень и пятна сырости.

Раскин работает за столом при свете масляной лампы. Перед ним — груды записных книжек, целые сотни: тронутых плесенью, порванных, истертых до дыр, изъеденных мышами и сыростью. Раскин занят развязыванием одной из пачек и не обращает на нас никакого внимания.