Игра с тенью

— Ну да, — сказал я, ибо спорить было не о чем. — Продолжайте.

— Тернер, конечно, всего лишь художник и, с точки зрения англичанина-патриота, существо куда менее значительное, нежели солдат. И все же, по общему признанию, Тернер — наш величайший живописец. И что же предпринять бедному Истлейку? Как сохранить равновесие на канате?

Тревис помолчал, ожидая моей реакции. Однако мой ум пребывал в смятении, и я не мог собраться с мыслями. А лотом я понял.

— Безумный гений!

Тревис кивнул.

— Если Тернер — не гений, то зачем беспокоиться о сохранности его коллекции? Но если он не безумен, можно ли пренебрегать его посмертной волей? Сэр Чарльз, в конце концов, истинный джентльмен и, как всем известно, никогда не совершит бесчестного поступка. Поэтому вина должна лечь на самого Тернера.

— Проблема, о которой вы говорите, — взорвался я, — заключается не в нашей, а в его низости.

— Точно. И не в одной только низости. Человек был развращенным, — Тревис на мгновение впал в мелодраматический тон, — даже ненормальным. Так не естественно ли пренебречь его пожеланиями? И если взглянуть на вещи прямо, мы просто обязаны это сделать в интересах общественной морали.

Тревис настолько точно изобразил сэра Чарльза, воспроизвел его мягкую меланхоличность и набожную, проникнутую скорбью, а не агрессией сокрушенность по поводу мирского безумия, что я не мог не расхохотаться. И тем не менее я ощутил, как начинаю куда-то падать, словно стена, которую я считал незыблемой, вдруг подалась под моей тяжестью.

— Ergo, — произнес Тревис, — и сэр Чарльз, и его доверенные лица, и правительство с сугубо практической точки зрения заинтересованы в том, каким станет содержание вашей книги. Если вы представите Тернера…

— Да-да, — откликнулся я.

Тревис самодовольно улыбнулся и, слегка взмахнув рукой, откинулся назад:

— Voilà!

Я не мог вымолвить ни слова. Размышлять в присутствии Тревиса казалось невозможным. Я молча выслушал рассказ о сэре Уильяме Баттеридже, который восхитился изображением полуобморочной девицы; и о леди Эмери, заказавшей Тревису фрески; о благожелательных отзывах на его картины — впрочем, Тревис не придавал похвалам значения. Разве не глупость — именовать его «английским Боттичелли»? В результате, перечислив все свои триумфы и не добившись от меня ничего, кроме периодических кивков и восклицаний вроде «отлично сделано, я тобой восхищаюсь», Тревис сдался и ушел.

С того момента…

С того момента, когда я потерпел поражение.

Поначалу мои заблуждения казались непростительными. Я дал обвести себя вокруг пальца. Даже моя собственная картина ополчилась на меня. Она сердито смотрела на меня, обвиняя в самонадеянности и самодовольстве. Охваченный приступом самобичевания, я не мог отвести от нее взгляд.

Но затем, пока я колебался на грани полнейшего отчаяния, появились сомнения. Началось с Фэрранта. Ведь я не поверил ему на слово, а достаточно изобретательно выяснил, что он из себя представляет, и удостоверился в его честности. Я не сомневался в отсутствии здесь обмана.

И далее — рассказ проститутки: странный, но вполне достоверный. Разве он не подтвердил сообщение Харгривса, согласно которому Тернер «шлялся по моряцким притонам»? И разве Гаджен не упомянул о том, что Тернер иногда называл себя Дженкинсоном? И не был ли капюшон наилучшим прикрытием для того, кто не хотел быть узнанным и не желал, чтобы в нем признали художника?

И пусть кто-то спровоцировал моих информаторов и даже заплатил им. Их сообщения не стали от этого лживыми.

Около двух часов я спорил — боролся — с самим собой. Я склонялся то к одной, то к другой точке зрения; но затем мой ум затуманился окончательно, и я оказался не в силах что-либо соображать.

Однако я должен понять.

Вторник

Это чудовище.

Так я написал вчера.

Но тогда моему взору предстала только голова. Не сумев проникнуть далее, во мрак, я не различил устрашающих очертаний туловища.

Так что это за монстр?

Сегодня утром я пытался работать над «Несчастным случаем», но не сумел сосредоточиться. Еще не успев набросать фигуру или опробовать новую технику, которая заставила бы полотно сиять (если воспользоваться определением Тревиса, засевшим в моей голове), я обнаружил, что вновь ломаю голову над заданной мне загадкой. Сознавая бесперспективность этого занятия, я все же не мог остановиться. В конце концов я перестал тратить время впустую и, подчинившись неизбежному, бросил картину, полностью сосредоточившись на Тернере.

Но что предпринять? Бессмысленно возвращаться к женщине из Уэппинга (при условии, что я ее отыщу) или к Фэрранту. Пусть некто и заплатил им — они не признаются кто. В любом случае, если здесь замешан ставленник сэра Чарльза, установить это будет невозможно, поскольку Истлейк наверняка обезопасил себя, обратившись к помощи посредников.

Но более всего я нуждался в поддержке: мне был необходим доверенный человек, который оценил бы обоснованность моих сомнений и подозрений, помог бы спланировать и осуществить дальнейшие действия. В первую очередь, конечно же, мне пришло в голову довериться Мэриан; в какой-то безумный момент мне показалось, будто я могу поведать ей правду и положиться на ее сочувствие. Но после секундного размышления я понял, что это невозможно, и, как ни больно сознавать, я должен примириться с окончательным прекращением наших непринужденных отношений и действовать без Мэриан. Барьер, воздвигнутый между нами событиями последних дней, непроницаем.

Снова Тревис? Нет — ведь он просто воспользуется возможностью в очередной раз продемонстрировать собственное превосходство. Кроме того, сомнительно, чтобы он удержался от искушения посплетничать с приятелями по Атенеуму.

Раскин? С минуту я серьезно размышлял о нем. Не унизительно ли подтвердить его несерьезное ко мне отношение, обратившись к нему за помощью? И можно ли рассчитывать, что человек, мыслящий столь путано и непоследовательно, даст мне однозначный ответ?

В результате я понял, что мне следует предпринять. После ланча я отправлюсь повидать леди Истлейк.

Несмотря на холод и основательный слой утоптанного грязного снега под ногами, я решил идти пешком. Светские условности, которые я всегда воспринимал как нечто естественное, казались теперь обременительными и странными, словно менее чем за неделю я превратился в иностранца. Мне пришлось снова их припомнить и отрепетировать свою будущую речь. Даже при благоприятных обстоятельствах — а нынешнее положение было вовсе не благоприятным — мне предстоял бы трудный разговор, требующий большого такта, понимания и быстроты соображения. Я должен был намекнуть на возможность существования заговора, не раскрывая, на чем в действительности основываются мои подозрения и кто их пробудил. Я составил набор дежурных фраз: «деликатные обстоятельства» — «вы оцените» — «вопрос доверия» — «полагаю, что должен известить вас». Леди Истлейк, несомненно, ответит уклончиво; но по ее тону и лицу (сердитому или снисходительному; раскрасневшемуся или побледневшему) я пойму, считает ли она заговор возможным — и насколько, по ее мнению, сэр Чарльз может быть к нему причастен.

Впрочем, мои приготовления оказались ненужными. Леди Истлейк не было дома. Я уже прошел половину лестницы, как вдруг, под влиянием внезапной мысли, остановился.

— Стоукс, — сказал я, оборачиваясь, — не могла ли моя сестра забыть у вас на прошлой неделе свою записную книжку? Она маленькая — вот такого размера — в красной сафьяновой обложке?

Стоукс секунду размышлял.

— Не знаю, сэр, но, похоже, я мог ее видеть. Не подождете ли вы минуту?

Он возвратился через полминуты.

— Не эта ли, сэр?

В руках он держал записную книжку Мэриан.

— О, благодарю вас, Стоукс! Мисс Халкомб испытает большое облегчение. Где вы ее нашли?

На мгновение Стоукс забыл о необходимой для лакея сдержанности. Улыбнувшись, он сообщил: