Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»

— Сука, — углубившись в какие-то мысли, пробормотал себе под нос старикашка. А у меня как бы между делом уточнил: — Что значит «разговоры»? Пленки или распечатка?

Но меня его ровный тон не обманул: я-то знал, что это и есть главный вопрос. Вопрос, как верно заметил дядя Гриша, моей жизни.

— Распечатка, — ответил я. А потом, помедлив полсекунды, добавил: — И пленки.

Однако я имел дело с серьезным противником. И он немедленно дал мне это понять.

— Врешь! — заорал он злорадно своим козлиным тенорком. — Вот и врешь! Так он тебе и отдал! Главное свое богатство!

Но я уже был готов к такому повороту: когда за плечом у тебя маячит тетка с косой, начинаешь соображать удивительно быстро. Ясно, что, когда Аркатов сидел со мной в кафе, за ним уже следили и видели, как он передал мне папку. Но ведь в папке могло быть и еще кое-что. Мое спасение — полуправда, а они пусть-ка проверят, если могут.

— Не хотите — не верьте, — снова пожал я плечами. — Иван Федорович дал мне папку с полной распечаткой и для подтверждения, что это все не лажа, две кассеты. Между прочим, он говорил, что черкнул вам записочку. А после нашей встречи хотел черкнуть еще одну, да, видать, не успел. Надо думать, для себя он еще кое-что приберег. Как это он сказал? — Я поднял глаза к потолку, сделав вид, что вспоминаю. — Ага! «То, что газета опубликует, будет держать их в тонусе. Дороже станут ценить остальное».

— Идиот, — пробормотал старик, но, похоже, это относилось уже не ко мне. — Ладно, поехали дальше. И где это все?

— В редакции, в сейфе, — ответил я. Легко и приятно говорить правду!

— Похоже, — согласился дядя Гриша. — В квартире и в машине мы все посмотрели, там нет. Давай теперь вместе думать: как нам папочку получить?

— Никак, — развел я руками.

Старикашка подозрительно на меня прищурился:

— Это почему же?

— Если вы меня отпустите, я убегу. А если не отпустите, меня хватятся, начнут искать, первым делом полезут в сейф и найдут материалы.

Говорил я спокойно и рассудительно, но цель перед собой ставил разозлить его посильнее, выбить из колеи. С вышедшим из себя противником всегда легче иметь дело. Но я не на того напал.

— Н-да, — задумчиво пожевал он губами. — А если так: ты звонишь кому-нибудь в редакции, просишь достать из сейфа папку и привезти в условленное место. Дальше — дело техники.

— С чего это я стану звонить? — хмуро поинтересовался я, но он в ответ заулыбался так ласково и страшно, что мне сразу стало понятно — с чего. Однако я все равно упрямо замотал головой:

— Не буду звонить. Как только папка окажется у вас, мне конец, не ясно разве. Так что не буду. Абдуценс.

Мне казалось, что, обрисовав эту патовую ситуацию, удастся вывести его из себя, но я ошибся. Боже, как жестоко я ошибся! Старый хрыч всего лишь развлекался, играя со мной в кошки-мышки. Ему, оказывается, вовсе не надо было мучиться, искать решение. Оно у него давно было.

— Абдуценс так абдуценс, — снова разулыбался он, довольно потирая сухие маленькие ладошки. — Вижу, теорию ты усвоил хорошо, пора переходить к практике.

Он скрипуче откинулся назад в своей качалке и ни к селу ни к городу сообщил:

— Молодняк нынче не тот. Ни тебе инициативы, ни элементарного соображения. Сказали им, дуракам, тебя привезти, они и привезли. А девку упустили... Ну, ничего, это дело поправимое. Нам уж известно, что она в лечебнице работает и что смена у нее суточная. Можно было в ее оттуда вытащить, но зачем лишний шум? Подождем, подождем до утра, нам спешить некуда...

Все. С чувством полнейшей безысходности я понял, что вляпался окончательно. Завтра они привезут сюда Тину, начнут пытать ее на моих глазах и я как миленький отправлюсь в контору, чтобы собственноручно вынести им заветную папку. Но я не просто вляпался, а вляпался в собственное дерьмо. Вся штука в том, что я наврал им про кассеты. И теперь они ни за что не поверят, что их не было. Просто не захотят поверить.

Тоненько, как бормашина, заверещал звонок. Откуда-то из-за спины дядя Гриша извлек сотовый телефон, щелкнул крышечкой, приблизил аппарат к розовому ушку.

— Да, я, так точно, — говорил он невидимому абоненту. — Как раз сейчас работаем... Отчего ж? Успешно. Да, да, начал понимать. А куда ж он, милок, денется? Есть! Есть! И вам того же!

Закончив беседу, старая сволочь качалась туда-сюда в кресле, улыбчиво наблюдая за моей реакцией. А реакция у меня была плохая. Отвратительная была реакция. Он играючи сделал со мной то, что мне не удалось с ним. Я был не просто разозлен, я был напрочь выбит из колеи, и хотя умом понимал, что, выйдя из себя, могу наделать непоправимых глупостей, совладать с собой уже не мог. Изо всех сил сдерживаясь, я делал вид, что размышляю над сказанным, глядя в пространство отсутствующим взором, а на самом деле глядел за спину дяди Гриши: на низенький парапет веранды, где протекала наша дружеская беседа, на простирающуюся за ним лужайку с гранитным фонтанчиком. На высокий островерхий забор в конце участка.

Понятно, что старый пердун не стал бы вот так запросто сидеть со мной на веранде, если б не был уверен в мерах безопасности. Но ведь и на старуху бывает проруха... Была не была — я слегка склонился вперед, принимая позицию стартующего бегуна, и ринулся напролом головой вперед.

Не знаю, переоценил ли я себя, но дядю Гришу явно недооценил. Не удивлюсь, если узнаю, что в молодости он проходил подготовку в какой-нибудь школе спецназа. Чертова перечница проявила совершенно неожиданную прыть: он успел одновременно подставить ногу, о которую я успешно споткнулся, и выставить руку, чтобы схватить меня за шиворот. Но слишком долго торжествовать я ему не дал: сказалась четверть века разницы в возрасте. Испытав краткий, но сладострастный миг, я локтем с размаху заехал ему в птичью харю и, прежде чем вырваться из его когтей, успел удовлетворенно заметить, как брызнула во все стороны его поганая кровь. После этого, перемахнув через парапет, я бросился к забору, но было поздно.

Сразу с трех сторон мне наперерез устремились давешние битюги. Один из них с ходу двинул мне ногой в пах, другой нанес страшный удар кулаком в голову. Что сделал третий, я уже не увидел, потому что лежал на земле, закрывая голову руками и даже не столько чувствуя, сколько слыша глухие удары тяжелых ботинок по спине, по почкам, по ребрам.

— Так его, так, так, — крякая при каждом пинке, радостно приговаривал старый вертухай, стоя где-то неподалеку, и вдруг в какой-то момент, спохватившись, заорал: — Стой! Хватит! До смерти забьете!

Но как быстро они выполнили этот приказ, мне судить было не дано. Я опять потерял сознание.

Снова к жизни я возвращался так, как, наверное, умирают: с ощущением, что у меня болит не одно какое-то место, а тяжело и мучительно саднит весь организм. Во рту было солоно от крови, но, проведя легонько языком по зубам, я с некоторым изумлением обнаружил, что все они целы, хотя два или три качаются. Картина будет неполной, если забыть сказать, что в чувство меня привело вылитое сверху ведро ледяной воды, судя по всему, далеко не первое. На этот раз я обнаружил себя не на кушетке, а посреди кафельного пола просторной душевой. Впрочем, по большому счету сейчас это было безразлично.

— Очухался, штымп, — без всякого выражения сказали над моей головой. И сразу где-то рядом заблеял старческий тенор дяди Гриши:

— Вот и хорошо, вот и славненько! Оттащите его, мальчики, в предбанник, пусть сохнет. Он нам утречком сухим нужен. — Меня схватили под мышки, волоком вытащили в соседнее помещение и свалили у стенки. Надо мной нависла, полностью загородив горизонт, огромная фигура, кто-то грубо схватил мою правую руку и защелкнул на ней наручник. Другой наручник окольцевал трубу батареи отопления.

— Лежи и не рыпайся, — посоветовал все тот же невыразительный голос. Но затем, видимо, для лучшего усвоения, нога в здоровенном тупоносом ботинке сделала ленивый замах и пнула меня в бок. Боль рванула по всему телу, как от электрического разряда, и я не заорал только потому, что не было сил. После чего все покинули предбанник, оставив меня наедине с моими мыслями и чувствами. Вероятно, я на какое-то время снова впал в забытье, потому что, когда в следующий раз разлепил глаза, за маленьким окошком было уже совершенно темно. Свет в комнате был погашен, однако в коридоре горел, вероятно, из соображений безопасности моего здесь содержания. С удивлением обнаружив на левой руке часы, я при помощи светящегося циферблата выяснил, что время близится к трем часам ночи. До утра, вернее, до того, что утром должно случиться, оставалось совсем немного. А я, побитый физически и морально, скован цепью с чугунной батареей, такой же холодной и бесчувственной, как мои мучители. Впору было заплакать, но я сдержался. В конце концов, как верно заметил однажды Иван Федорович Аркатов, безвыходное положение бывает только под крышкой гроба. Вот он, бедняга, теперь по-настоящему в безвыходном положении. А у меня должна быть надежда.