Игра с тенью

— Она не знает Стотарда, мой дорогой, — заметила леди Истлейк.

— Нуда, конечно. Он старейший член Академии. Известен своей полной глухотой. И упорной приверженностью традициям Ватто.

Он сделал паузу и выжидающе мне улыбнулся. Очевидно, что в его высказывании таился некий скрытый смысл, однако, несмотря на все старания, я не смогла его обнаружить. В конце концов леди Истлейк пришла мне на помощь и подсказала:

— Вам известно второе название «Двенадцатой ночи»?

— Да, «Что вам угодно».

Она ободряюще кивнула.

— Только тут Ватто, — произнесла я ошарашенно. — «Ватто вам понравится». [11]

Оба рассмеялись.

— Эта картина, — пояснил сэр Чарльз, — насмешливый намек на Стотарда. И, одновременно, косвенное признание его мастерства.

Я ощутила — как иногда бывает во сне — словно меня без предупреждения ввели в мир, где действует совсем иная логика: в мир странных, ложных, тупиковых путей и слов, в котором у обрывка веревки оказывается три конца, и ни один из них ни к чему не привязан. Без сомнения, это пугало и выбивало почву из-под ног, но в то же время возбуждало, ибо, казалось, предлагало ключи (пусть и в самом извращенном виде) к пониманию некоторых картин и мотивов, которые так поразили меня в Мальборо-хаусе. Возможно — осенило меня внезапно, — сэр Чарльз способен истолковать даже полотно «Залив Байя» и объяснить, почему оно внушает такую тревогу. Месяцем ранее я бы прямо попросила его об этом, однако теперь не находила в себе необходимой смелости. Разве он (заспорила я с собой) — не директор Национальной галереи и одновременно не президент Королевской академии? И не попаду ли я в еще худшее положение, поставив под сомнение репутацию его жены, которая оказала мне честь и обращалась со мной как с другом и человеком, равным ей по интеллекту, если обнаружу всю глубину своего невежества и непонимания? Нет ничего хуже, чем потерять самоуважение, будучи не в силах сохранить уважение окружающих.

— Многие художники занимались тем же самым и едва ли не с той же изощренностью, — заметила леди Истлейк. — Рембрандт. Тициан.

— Однако это проявлялось не только в его творчестве, — сказал сэр Чарльз, — но и в его повседневной жизни. Разве, обедая с нами на протяжении последних лет, он не проходил длиннейшие расстояния, дабы скрыть истинное место своего жительства?

— Это вовсе не удивительно, — парировала леди Истлейк, — если вспомнить, в каких убогих условиях он жил.

Сэр Чарльз отрицательно покачал головой:

— Он всегда так поступал. Спросив об очередном путешествии, которое он намеревался предпринять, вы слышали обычно уклончивый ответ либо заведомую ложь. — Внезапно он улыбнулся и положил свою руку на руку жены. — Ты этого не помнишь, поскольку в то время ты еще эпатировала обитателей Норвика. В двадцать шестом или двадцать пятом году он отправился на континент. В это время как раз произошел чудовищный взрыв подле Остенде. Его бедный отец был убежден в гибели сына, поскольку тот сказал, что направится именно туда. Об этом даже сообщалось в прессе — в «Халл адвертайзер», если не ошибаюсь. Но по возвращении Тернера выяснилось, что у него был совсем другой маршрут.

Леди Истлейк рассмеялась.

— Это можно объяснить, — заявила она, — непостоянством его характера.

Дикое, едва оформленное предположение, навеянное смутными образами — скалами с полотна «Улисс высмеивает Полифема», похожими на щучьи челюсти, или глыбой-драконом с картины «Богиня раздора», — стало складываться в моей голове. Я боялась, что оно исчезнет, прежде чем я успею отчетливо его осознать, но в этот момент вошел Стоукс с чайным подносом, и таким образом я получила дополнительное время для размышлений. Когда Стоукс удалился и леди Истлейк принялась разливать чай, я сказала, удивляясь самой себе:

— Похоже, я понимаю: его жизнь стала чем-то вроде каламбура. Не это ли вы имели в виду, сэр Чарльз?

Он кивнул, однако то был всего лишь жест вежливости, ибо он определенно не понимал, что я имею в виду. Действительно, я сама едва сознавала, о чем говорю, когда продолжила:

— Ведь каламбур строится на двойном или даже множественном значении одного и того же слова, звука?

— В таком случае у Тернера получается прямо наоборот, — заметила леди Истлейк, расхохотавшись. — Одно значение и два слова, Тернер и Бут.

— Да, по… но… — забормотала я, чувствуя, что мои щеки вновь заполыхали, и ругая себя за эти слова.

— Я считаю все это очень интересным, мисс Халкомб, — мягко сказал сэр Чарльз. — Противоречия, таящиеся в одном человеческом существе. Это действительно напоминает каламбур. Не хотите ли чаю?

— Благодарю вас.

Я молча благословила его любезную поддержку, но не могла не ощутить разочарования (и даже легкого унижения) из-за того, что так в ней нуждалась. Неужели мои рассуждения выглядели столь беспомощно? Несмотря на все свое смущение, я вовсе так не считала и, оглядываясь назад, не считаю и теперь.

— Непостоянство, — заметил сэр Чарльз, обращаясь к жене, — слишком узкое определение для характера Тернера. Бывали времена, еще совсем недавно, когда я внезапно начинал вспоминать о сумасшествии его матери.

Возможно, леди Истлейк растрогали тень усталости на его лице и искренняя грусть в голосе, ибо вместо того, чтобы рассмеяться и упрекнуть мужа за преувеличение (как я ожидала), она молча устремила на него взгляд широко раскрытых серьезных глаз, в которых, кажется, блеснули слезы.

— Ну не сумасшествие ли, мисс Халкомб, завещать свое состояние на нужды благотворительности, а картины — нации, но при этом пожалеть пары фунтов на оплату услуг компетентного юриста, чтобы оформить свое завещание, попавшее в итоге на рассмотрение к лорду-канцлеру?

— Нет, — заявила леди Истлейк, прежде чем я смогла заговорить. — Это просто-напросто дурацкая шутка. Не слишком удачная, верно, в особенности если вам приходится разъяснять его посмертную волю судье, который привык мыслить буквально. И все-таки это всего лишь шутка.

Ее муж намеревался заговорить, но леди Истлейк продолжила, определенно вознамерившись взять на себя направление разговора:

— Мне очень совестно, дорогой, что мы отвлекаем тебя от работы. Мисс Халкомб необходимо выяснить, где можно найти сведения о первых профессиональных шагах Тернера.

Показалось ли мне или действительно разговор о сумасшествии — а в сущности, все обсуждение характера Тернера — дался ей с трудом? Это была тема, которая в другом контексте несомненно заинтересовала бы ее и вдохновила на блестящие экскурсы. А сейчас она постаралась избежать ее с той настороженностью, какую можно было бы ожидать от любой из чопорных неинтеллектуальных дам, над которыми она неизменно смеялась.

— Я познакомился с ним, — начал сэр Чарльз, — когда едва вышел из мальчишеского возраста. Затем я много лет жил в Риме и видел его нерегулярно. В двадцать восьмом году, когда он посетил Италию, мы провели вместе несколько месяцев — он пользовался моей мастерской и впоследствии устроил выставку своих работ в Кваттро-Фонтейн. — Он засмеялся. — Заграничные критики и художники никогда не видели ничего подобного — не только такого солнечного колорита, но и такой манеры выставляться; чтобы сэкономить на окантовке, Тернер закреплял вокруг края полотна толстый шнур и красилего охрой.

— Тернеру тогда уже минуло пятьдесят, — заметила леди Истлейк. — Едва ли такой дебют можно считать ранним.

Я думала, что сэр Чарльз, возможно, возразит, но он вместо ответа уставился на свои длинные тонкие пальцы, словно решал, как лучше их изобразить. Потом он все же поднял взгляд на жену и произнес:

— Что сталось с семьей Хейста?

— Хейста?

— Он вел дневник, я полагаю.

— Уверена, что там нельзя найти благожелательного изображения мира искусства.

Сэр Чарльз пожал плечами:

— Ну, моя дорогая, думаю, мы должны предоставить мисс Халкомб и ее брату возможность сделать собственные выводы. В любом случае, сейчас я больше ничего не могу придумать. Ведь все умерли: — Фарингтон, Гертен, Уэст, — все.