Пир плоти

— Мари… — произнес он с беспокойством в голосе, хотя и не без некоторого облегчения.

— Заткнись! — взвизгнула она, распаляясь от собственного крика и окончательно теряя над собой контроль. — Заткнись! Ты не любишь меня и, как я теперь вижу, никогда не любил!

Он отогнал от себя мысль, что, вероятно, именно это и было правдой.

— Мари, это глупо.

Очевидно, это слово звучало для Мари еще ужаснее, чем «трахнуть». Намек на то, что она ведет себя пошло и глупо, был, возможно, даже худшим оскорблением, чем признание в измене.

Какова бы ни была причина, но за этим словом последовала короткая пауза, в продолжение которой на лице Мари успели смениться несколько разных выражений.

— Г-Г-ГЛУПО?! — выпалила она, задыхаясь, словно астматик, и, ринувшись к столу, схватила свою тарелку и швырнула в него.

Бросок был патетическим и ненацеленным, так что тарелка пролетела на достаточном расстоянии, лишь обсыпав Айзенменгера нарезанным луком. Спустя долю секунды тарелка ударилась о модный стальной торшер, стоивший аж полтысячи фунтов, но зато, по мнению Мари, идеально вписывавшийся в обстановку. Краем глаза Айзенменгер отметил, что тарелка, к счастью, не причинила торшеру вреда.

Мари несколько раз судорожно и глубоко вздохнула и прокричала:

— Между нами все кончено!

Она выскочила из комнаты, с силой хлопнув дверью, и устремилась в спальню. Айзенменгер слышал, как в замке повернулся ключ.

— Слава тебе господи, мать твою! — вздохнул он от всей души.

Главный констебль позвонил декану Шлемму, который был его партнером по гольфу и вдобавок членом той же ложи. Звонок был чисто дружеский, и никакой здравомыслящий человек не мог бы усмотреть в нем ничего предосудительного.

— Дэниел? Это Марвин. Прости, что отвлекаю тебя от работы.

Декан окинул взглядом пустынные просторы своего дубового стола и ответил:

— Ничего страшного, Марвин. Чем могу быть полезен?

— Ты, конечно, помнишь дело Экснер?

Декан на секунду прикрыл глаза. Даже это обыкновенное движение век в его исполнении выглядело гораздо внушительнее, чем у других.

— Да, и что?

— Боюсь, что оно еще не кончилось, вопреки нашим надеждам. По крайней мере, не совсем.

Декан откинулся в кожаном кресле, обозревая изысканные лепные украшения на потолке.

— А что случилось?

— Ее родители вроде бы дали согласие на эксгумацию.

— Ну что ж, это их право.

— Да, разумеется…

— Это создает какие-то проблемы? Ты сомневаешься, что твои подчиненные все сделали правильно, Марвин?

Главный констебль уже просмотрел все документы по делу Экснер и обнаружил в них то, что и ожидал: улик против Билрота было хотя и много, но все они являлись косвенными. Следствие по поводу его смерти, устраивавшей всех, было проведено небрежно и не вполне увязало концы с концами. Но во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Чего ради понадобилось тратить время и деньги на то, чтобы тревожить тени прошлого?

— Нет, конечно не сомневаюсь.

— Тогда в чем дело?

Голос декана обычно действовал на главного констебля — и не только на него — несколько угнетающе. Марвину редко представлялся случай поколебать самоуверенность этого образца академической невозмутимости.

— Я решил, что должен предупредить тебя. Повторное вскрытие будет производить патологоанатом, работающий в твоей школе, — Айзенменгер.

Декан едва не подскочил, хотя, разумеется, только «едва». Но он, по крайней мере, с совершенно несвойственной ему резкостью выпрямился в кресле и нахмурился.

— Айзенменгер, — повторил он.

— Вот именно, — подтвердил главный констебль, и его обветренные губы скривились в некоем подобии улыбки. — Я подумал, что если он откопает что-нибудь… сомнительное, то вся свистопляска начнется по новой. Пресса опять поднимет крик и так далее. — Сделав короткую паузу, чтобы собеседник смог как следует осмыслить его слова, он продолжил: — И странно, что за это взялся сотрудник твоей школы. Гадит в собственном доме, так сказать…

Декан счел эту красочную метафору излишней, но смысл сказанного оценил по достоинству. Дав главному констеблю понять, что тот позвонил не напрасно, Шлемм положил трубку и в задумчивости откинулся на спинку кресла.

Спустя несколько минут он снова потянулся к телефону.

Джонсон очень скоро пожалел о том, что решил начать со Стефана Либмана. Он легко установил, что помощник куратора находится у себя дома, точнее, в доме своей матери, но дальше начались трудности. На звонок Джонсона за массивной, частично застекленной деревянной дверью появилось лицо миссис Либман — круглое и встревоженное, с румяными щеками, двойным подбородком и испуганными серо-голубыми глазами.

— Что вам угодно? — не враждебно, но с явным подозрением спросила она. Внешний мир был полон опасностей, и женщина предпочитала держаться от него подальше. Ее подкрашенное лицо со вздувшимися венами выглядывало из темных недр дома, как лицо служителя похоронного зала.

— Миссис Либман?

— Да? — В этом подтверждении-вопросе уже чувствовалась настороженность.

— Мое имя Джонсон. Я расследую убийство Никки Экснер.

— Вы из полиции?

Джонсон поколебался, прежде чем ответить. Выдать себя за сотрудника полиции казалось ему весьма соблазнительным, но он предпочел действовать открыто — хотя бы ради собственной безопасности. Беверли Уортон с радостью ухватилась бы за возможность разделаться с ним, узнай она о попытке проникнуть в дом свидетеля обманом.

— Нет, я…

— Вы журналист?

— Нет-нет, — поспешил ответить он и тут же понял, что действительно поспешил, так как женщина мгновенно предприняла попытку закрыть дверь. Оказывается, есть на свете люди, которые не против излить душу представителям прессы.

— Я работаю по поручению родителей Никки Экснер, — сказал он, выставив руку, чтобы помешать двери захлопнуться. — Их беспокоит душевная травма, которую получил Стефан…

Его маленькая ложь подействовала — дверь снова начала приоткрываться.

— Их это беспокоит?

— Они слышали о нем. Знают, что ему пришлось пережить. И даже несмотря на свое горе, они понимают, как тяжело ему было.

В Джонсоне начали пробуждаться способности к лицедейству и сочинительству, мирно спавшие несколько десятилетий. Казалось, кто-то нашептывает ему нужные слова.

И с каждым новым словом дверь открывалась все шире. Было ясно, что путь к сердцу миссис Либман лежит через ее сына.

— Да, это стало для него ужасным ударом.

В этот момент взору Джонсона предстала ее левая грудь. Подавив мысль о том, что в иных обстоятельствах он сломя голову убежал бы от этого зрелища, он поторопился закрепить достигнутый успех.

— Родители Никки попросили меня навестить его и узнать, все ли с ним в порядке.

Тут миссис Либман наконец предстала перед Джонсоном целиком, но он, на его счастье, был достаточно закален и не дрогнул при виде ее огромных телес, признаков невроза на лице в ярких пятнах и разводах, присыпанных тальком. Он старался видеть в ней воплощение материнства, и ничего больше.

— Он болен, — сказала она. — Он очень тяжело болен.

— Могу я повидаться с ним?

Ее полное лицо на миг нахмурилось, и Джонсон добавил:

— Чтобы лично поблагодарить его за все, что он сделал.

Джонсон вовсе не был уверен, что Стефан сделал что-нибудь такое, за что его следовало благодарить, но миссис Либман, очевидно, знала о делах сына что-то такое, чего не знали ни полиция, ни руководство медицинской школы. Она ответила: «Конечно, конечно» — и посторонилась, пропуская Джонсона в дом.

Войдя, Джонсон сразу окунулся в домашнюю атмосферу, не вызывавшую у него никаких приятных ассоциаций. Все вокруг говорило о царившем в этом доме культе патриархальной семейной жизни с ее материальными заботами и производило угнетающее впечатление. Оглядевшись, Джонсон вспомнил собственную юность, когда родительский дом так опротивел ему, что он готов был бежать из него куда угодно; когда он совершенно не понимал родителей и отдалился от них, пока через много лет их встревоженные лица не заставили его взглянуть на мать и отца как на обыкновенных людей со своими слабостями и недостатками.