Женское время, или Война полов

— Нет. Почему-то боль исчезла. Как вы это сделали? Отключили нервные центры?

— Что ты! Это варварство фармакологии! Я просто лечу твои ожоги, заживляю раны и кожу. Ты поможешь мне, если совсем расслабишься. Можешь даже не отвечать…

— А на каком языке вы со мной говорите? — вдруг спросила она. — По-русски или по-корейски?

— Это хороший вопрос, — усмехнулся его голос. — Мы говорим по-татарски.

— Неправда! Вы не знаете татарский.

— Конечно, не знаю. И ты не знаешь корейский. Я говорю с тобой вне языка, я передаю тебе мысли. А ты их расшифровываешь на том языке, на котором думаешь. Это лишний процесс, он занимает массу времени, но иначе ты еще не умеешь.

— А почему я расшифровываю их вашим голосом?

— Это второй хороший вопрос! Молодец! Голос… Тут я помогаю тебе. Иначе тебе будет скучно, как будто ты говоришь сама с собой.

— Значит, по-вашему, слово затрудняет общение?

— Конечно. С тех пор как человек придумал слово, он выпал из природы. Подумай: птицы, звери и даже деревья общаются между собой экстрасенсорно, телепатически. И человек был включен в эту систему до тех пор, пока не выдумал речевой обмен информацией.

— Но ведь в Библии сказано, что «в начале было Слово».

— В начале чего? В начале сотворения мира и выхода человека из природы. И видишь, к чему это привело? Слово разъединило людей по языкам, оно помогает не столько передавать мысли, сколько скрывать их. Да оно и мелко! Если записать на бумагу наш разговор, он займет две страницы и все равно будет плоским, бездушным и безголосым! А телепатически я могу передать тебе миллионы бит информации в долю секунды! И даже показать тебе все, что хочу, — и реальный мир, который я видел, и свои фантазии.

— Покажите.

— Потом. Ты еще не готова.

— Ничего. Попробуйте. Пожалуйста! — почти кокетливо попросила она.

— Хорошо, — усмехнулся его голос. — Но только чуть-чуть. Я покажу тебе, где я родился. Видишь?

Это было невероятно, немыслимо, но она — увидела! Она увидела панораму гор, поросших кедровым и хвойным лесом и освещенных рассветным солнцем, встающим над морем. И это было не плоское двухмерное изображение, как на теле— или киноэкране, а объемная, натуральная картина, словно Зара просто перенеслась на вершину одной из северокорейских гор и видит все вокруг: высокое небо над головой, облака над зеленым морем вдали, камышовые крыши какой-то деревушки под горой, конусы соломенных шляп у мужчин и женщин на рисовом поле… А вблизи — движение воздуха сквозь иглы хвойных веток, блеск солнечных лучей на каждой из них. И слышит голоса птиц, беличий стрекот на соседней сосне, полет шмеля… И запахи! Головокружительно пахнет йодистым морем, хвоей и дымом кизиловых дров…

— Потрясающе! — воскликнула она. — Очень красиво! Как в Крыму!

— В Крыму? — спросил Цой. — Не может быть.

— Может! У нас еще красивее!

— Покажи.

— Я не умею…

— Ничего. Ты вспомни, а я увижу все, что ты увидишь.

Она вспомнила. Она вспомнила сразу все: сиреневый туман, который стелился с моря через Конское ущелье в то утро, когда их выселяли из Крыма. Последние дымы затухающих очагов над трубами их опустевших домишек. Запахи цветущего миндаля, кипарисов, лаванды и горных трав — их пьянящий и волшебный настой, от которого татарские мальчики и девочки взрослеют не в 14–16 лет, как русские на севере, а в девять и даже в восемь лет! И — поля алого мака на крутых боках Шай-Дага… И теплые ласковые волны на пляжах Алушты… И грунтовую дорогу, которая петлями взбирается ввысь под кронами горных сосен… И открывающуюся с гор панораму синих холмов и зеленого моря на горизонте…

— Ну как? — спросила она.

Цой не ответил.

Она удивленно повернулась к нему. Но он сидел отвернувшись.

— В чем дело? Почему вы отвернулись?

— Не мешай, я занят.

— Занят? Чем?

— Помолчи. Отключись!

Она обиженно отвернулась. И лежала так, наверно, с минуту, когда он взял ее за руку.

— Извини, — сказал его голос. — Я путешествовал по твоему Крыму. Это очень серьезно.

В его интонации было столько пугающей глубины, что она невольно перешла на ты:

— Серьезно? Что ты имеешь в виду?

— Я был в его прошлом и будущем.

— И?

Цой смотрел на нее в упор, но глаза его были уже непроницаемы, как два черных щита. Он не пускал ее в свои мысли.

— Почему вы молчите? — сказала она снова на вы. — Что вы увидели?

Он молчал. Ей показалось, что она догадалась.

— Меня и… Мирзу? Да?

— Нет. Ну, то есть да, и это тоже. — Он пренебрежительно поморщился. — Но это не важно.

— А что важно? Скажите! Что Крым — эрогенная зона земли? Да?

— Важно, что ты станешь матерью десяти тысяч детей.

— Вы сошли с ума? Я уже и одного не рожу — мне сорок семь! Ох, у меня опять жжет все плечи и голову!

— Извини, это моя вина. Я отключился. Сейчас…

И она тут же ощутила, как боль стала уходить, размякать, растворяться. Она захотела продолжить их мысленный разговор, но Цой опередил ее:

— Все! На эту тему — ни слова! Я вообще не имел права сказать тебе о будущем. Я буду наказан.

— Наказан? Кем? Ведь нас никто не слышит!

Он тяжело вздохнул и не ответил. Она больше не слышала его голоса и даже не видела его глаз. Она спала.

А утром, когда Акопян разбудил ее, ворвавшись в комнату в сопровождении двух московских врачей, она с изумлением провела ладонью по своей голове и плечам: где та сплошная рана, которая была вчера? Она не видела своей головы, но видела плечи: они были покрыты тонкой и свежей кожей, розовой, как у новорожденной.

Врачи возмущенно посмотрели на Акопяна:

— Зачем вы нас вызвали?

А Цой устало поднялся со стула.

— А ссот, — сказал он Акопяну. — Я пойду спать. Я о ссень устал.

37

Даже через два года, когда они стали любовниками, Цой отказывался вернуться к этой теме. Он научил ее многому — технике телепортации, паракинезу, медитации, управлению циркуляцией своей энергии по китайской системе «цигун» и даже ретроскопии — умению видеть прошлое. Но он отказывался учить ее видеть будущее. «Еще рано, ты не готова», — говорил он.

Конечно, она дразнила его — мысленно, в постели, прижавшись к нему всем телом:

— Как я смогу стать матерью десяти тысяч детей, если я не беременею? Мы живем уже год…

— Ты не беременеешь потому, что я не хочу отпускать тебя отсюда.

— Это эгоизм! Рожать они везут в Томск, на свободу.

— Здесь у нас больше свободы, чем там.

— Это зековская философия. На воле есть свобода борьбы с режимом.

— Этот режим победить нельзя, он рухнет сам.

— Но когда?! Через тыщу лет?

— Я не могу тебе сказать. Ты увидишь сама.

— Неужели я доживу?

— Не лови меня.

— Ты говорил, что слово помогает скрывать мысли. А ты их скрываешь без всяких слов!

Он молчал. Она заходила с другой стороны:

— Как может рухнуть этот режим, если мы делаем для него пси-оружие?

— Мы не делаем никакого оружия.

— Как — не делаем?! Мы участвуем в его создании!

— Я не участвую. И ты не участвуешь. Мы показываем им фокусы, и только. Мы не показываем им, какэто делается.

— Ты не показываешь, я не показываю, но Шикалин! Но остальные!

— Русские говорят: бодливой корове Бог рогов не дает.

— Как — не дает? У Шикалина уже есть какой-то энерговод, я видела.

— Энерговод есть, а энергии нет. И не будет. Я слежу за этим.

– Ты?!Ты хочешь сказать, что… — Она даже мысленно оцепенела от мелькнувшей догадки.

Но он прочел ее и усмехнулся:

— Правильно. Не бойся, нас никто не слышит. Я тут с миссией. Этот режим не получит пси-оружие.

— Неужели ты… американский шпион?

— Глупости! Мы же не в кино. То, что я делаю здесь, кто-то делает и в Америке. Людям нельзя давать пси-оружие, и мы не дадим.

— Кто — мы? Корейцы?

— Мы — это я, ты и еще сотня посвященных, знающих.