Путешествие с дикими гусями (СИ)

Я схватил девчонку за острые плечи, встряхнул, разворачивая к себе лицом:

- Что ты знаешь про Асю?! Ты видела ее?! Где? Когда?

Она молчала. Молчала и улыбалась – странно, вызывающе. Я не выдержал и снова тряхнул ее, и еще, грубее, и еще. Ее голова моталась, пепельные пряди взлетали в воздух, легкие, как дым, и чем дальше, тем больше происходящее казалось мне нереальным, будто я попал в чей-то кошмар или в мультик, где девочка была вовсе не девочкой, а куклой.

Внезапно лес осветился со стороны: два желтых луча разрезали темноту на частокол изломанных стволов и побежали мимо. По невидимой за лесом дороге проехала машина. Я опомнился и опустил руки. Мила прерывисто выдохнула, кривя губы:

- Ну, что же ты?! Ударь меня. Я заслужила. Давай! Давай!!! – последнее слово она выкрикнула прямо в лицо.

Я уже ничего не понимал. По ходу, она действительно хотела, чтобы я ей вмазал. Больная! Просто больная на всю голову!

Я медленно втянул воздух сквозь сжатые зубы и тихо повторил:

- Мила, пожалуйста, если ты что-то знаешь об Асе, скажи мне. Для меня это очень важно. Если я должен за это вылезти на вашу гребаную сцену, замотанным в халат... да хоть голым – я это сделаю. Только пожалуйста, расскажи мне все.

Не знаю, как долго она стояла молча. Мгновения растянулись, как жидкий гудрон, я чувствовал во рту их отвратительный вкус. А потом Мила шагнула ко мне, закинула руки на шею и прижалась щекой к ямке между ключицами. Ее пушистые волосы щекотали мне горло, но я терпел, пребывая в полном ах...е от происходящего.

- Хотела бы я, чтобы кто-нибудь так искал меня, - наконец выдохнула она чуть слышно.

Потом мы медленно возвращались назад к Грибскову, а Мила рассказывала, как полиция накрыла бордель в Копенгагене, где ее держали вместе с другими девочками. Как теперь ее таскают на допросы, чтобы она давала показания против сутенеров. Как она проживает в страхе каждый день, ожидая, что хозяева вот-вот приедут за ней и заберут, чтобы заставить ее замолчать навсегда.

Еще Мила сказала, что единственное лекарство от страха – это боль. Физическая боль делала существование выносимым. Заставляла ненадолго забыть все. Она научилась причинять боль сама себе, скрывая под длинной глухой одеждой синяки и шрамы. Но гораздо лучше было, если это делал с ней кто-то. Иногда помогало просто смотреть, когда мучаются от боли другие. Так она наблюдала, как Георг с Тома избивали меня на дорожке между корпусами. Только ее не торкнуло, потому что я был бесчувственный – совсем как она. И именно тогда Мила поняла про меня все.

Еще она сказала, что в полиции ей иногда показывают фотки других девушек, проданных в Копенгагенские бордели. Она обещала посмотреть насчет Аси для меня. И еще спросить Глэдис. Наш черножопый Иосиф попал в Грибсков по той же причине, что и Мила, только после облавы на улице.

Я не слишком надеялся, что это что-то даст, но согласился – лишь бы никто не знал, что информация нужна для меня. Той ночью я долго не мог уснуть. Все думал. Выходит, копы реально могут замести сутенеров? И даже закрыть? Если кто-то даст показания. Если кто-то согласится свидетельствовать в суде. Если кто-то будет достаточно смелым и отчаянным... Больным на голову. Как Мила.

Логово Франкенштейна. Германия

Мужик, которому продал меня Ян, настолько походил на оживший труп из ужастика про Франкенштейна, что я боялся: если тот полезет на меня, кожа и мясо начнут отваливаться от него кусками. Я прижался спиной к стене, но сил сопротивляться уже не было. Просто закрыл глаза, чтобы не видеть всей этой мерзости.

Огромная лапища ухватила меня за плечо, сдавив свежие синяки, и потащила куда-то внутрь логова. Я как раз успел приоткрыть один глаз, чтобы увидеть, как чудище запихивает меня в тесную комнатушку с глухо занавешенным окном. Мебели ноль, пол покрыт грязным паласом, почти невидимым под слоем драных тюфяков, резиновых ковриков, какого-то тряпья и мусора. Пожелтевшие обои идут пузырями, а кое-где вовсе отслаиваются от стен. К тому же и на них, и на выгоревших до неопределенной пегости шторах жутковатые отметины, будто и бумагу, и ткань драли огромными когтями – повсюду, даже под пятнистым от потеков потолком. Картинке соответствовал сшибающий с ног коктейль запахов: вонь немытых тел, грязных ног, мочи – кошачьей, но, кажется, и человеческой тоже, и еще чего-то отвратительного, сладковато-кислого.

Одного полного вдоха хватило, чтобы я уперся на пороге всеми конечностями, но Франкенштейн просто отвесил мне хорошего пенделя, так что я приземлился прямо в центре свалки. Монстр удовлетворенно хрюкнул, ощерив здоровенные желтые зубы, торчащие вперед, как у бобра, и вырубил свет. В двери повернулся ключ, полоску света под ней пару раз пересекли тени, где-то подкрутили громкость телевизора.

Я осторожно перевернулся на спину, чтобы не бередить ссадины и синяки, - так дышать было полегче. Ладно, трогать меня вроде никто не собирается – по крайней мере, сегодня. Значит, надо воспользоваться случаем и немного поспать. Хоть здесь и воняет не по-детски, но зато тепло, спокойно и довольно мягко, если подрыть под себя вот эти тряпки...

Я замер. Что это за звуки?! Я же сам видел, в комнате кроме меня не было ни души. Может, это от здешнего парфюма глючит? Нет, вот снова! Будто шкрябается что-то там, у стены. Шкрябается и урчит утробно. На миг я представил себе оборотня - покрытого слипшейся от крови шерстью, с сочащимися слюной клыками, медленно крадущегося ко мне по обоям, царапая их острыми, крючковатыми когтями. Волосы у меня на загривке поднялись дыбом, во рту мгновенно пересохло, пятки похолодели. Нет, блин, такого просто быть не может! Оборотни бывают только в тупых америкосовских фильмах. Спокойствие, Денис, только спокойствие...

Огромным усилием воли я заставил себя очень осторожно повернуть голову в сторону жутких звуков. Два глаза, светящихся и огромных, как тарелки, уставились на меня из мрака – не мигая. Я заорал. В ночи громко пернуло, на меня пахнуло волной одуряющей вони. Оборотень взвыл с переливами, метнулся по стенам и закачался на окне. Привыкшие к темноте глаза отчетливо различали темный мохнатый силуэт против пробивающихся сквозь штору отсветов городских огней.

За дверью зашлепали тяжелые шаги. Блин, я, честно, обрадовался, когда по глазам резанула загоревшаяся лампочка, и в дверном проеме вырос Франкенштейн. Радость мгновенно сменилась ужасом: лапищи монстра сжимали палку от швабры, деревянную, покрытую облупившейся красной краской – а может, запекшейся кровью? Я залепетал что-то, указывая в сторону окна, но осекся. На занавеске висел, поблескивая на меня злющими зелеными глазами, жирный черный котяра – блин, я никогда не видел таких огромных кошек, как ее только карниз выдерживал?

В общем, той ночью Франкенштейн доходчиво объяснил мне, что не любит шум. Много усилий ему прикладывать не пришлось: пара ударов, и я уже извивался у его ног, скуля и заливаясь слезами. Кот праздновал моральную победу, с тарзаньими воплями додирая штору на носовые платки. Наверное, его хозяин решил, что я слабак. Откуда ему было знать, что швабра пришлась как раз там, где уже протоптались Яновы ботинки?

Наконец свет снова погас, кот утих, только иногда испуская низкую торжествующую трель. А я провалился в спасительный сон. Мне снилось, что под потолком снова вспыхнула лампочка, а вокруг двигаются тени, переговариваясь на чужом языке. Мне снилось, что я дома – то есть, на хате у Яна, к матрасу рядом со мной пробирается Кит, обмениваясь последними новостями с ребятами. Сейчас он осторожно ляжет, чтобы не потревожить меня. Может, даже поправит на мне одеяло – я засек парня за этим несколько раз, когда он думал, что я сплю. Странно только, что Кит бормочет что-то невнятное – такого языка я еще не слышал.

Пинок под ребра убедил меня в том, что говорящий был вовсе не Китом. И что я уже не сплю. Разлепив веки, я успел увидеть смуглых черноволосых мальчишек, столпившихся вокруг, прежде чем новый пинок не перевернул меня на живот. Я подтянул колени к пузу, прикрыл руками голову, но молчал – отведать палки Франкенштейна мне хотелось еще меньше. Пятая точка загудела от пенделя, второй пришелся по яйцам. Перед глазами почернело, а когда я снова открыл их, то обнаружил себя валяющимся у стены, мордой в говне, которое навалил тут оборотень-кот. Вонь дала мне сил сесть, я кое-как утерся попавшейся под руку тряпкой. Кажется, это была чья-то майка.