Путешествие с дикими гусями (СИ)

- Ладно, - Ян наклонился вперед, уперев локти в колени. – Спрошу по-другому.

Он внезапно вскочил, сгреб нас обоих за волосы и зарычал прямо в лицо:

- А хули наш Денис-пенис ебанул быка по башке бутылкой Егерьмайстера?

И тут меня прорвало:

- Ася не виновата! Не наказывайте ее, пожалуйста! Это все я... все из-за меня... Это я попросил ее ничего вам не рассказывать! Накажите меня...

Больше ничего сказать я не успел, потому что оказался на полу и в полной мере ощутил то, что когда-то испытал на себе несчастный Диди. Ян месил меня ногами, вопя, что не позволит держать себя за шута и выставлять идиотом перед клиентами, что наш долг перед ним вырос настолько, что нам теперь год пластом лежать с расставленными ногами, что он был с нами добр, но, похоже, такие бл...ди, как мы, только по-плохому понимают, и много чего еще орал, что от меня ускользало в кровавый туман.

Дальше воспоминания мешаются и вспыхивают отдельными кадрами, как будто я превратился в фотообъектив, в котором время от времени открывается заслонка. Вот я вижу Яна снизу и сбоку, наверное, потому, что все еще валяюсь на полу. Он расхаживает взад-вперед мимо моего лица и что-то говорит в телефон. Вот я полулежу на заднем сиденье, затылок Яна маячит передо мной в свете уличных огней. Вот он и шофер – не литовец, другой – выволакивают меня из машины и тащат вверх по полутемной лестнице, измалеванной граффити.

Наконец мы оказываемся в квартире, насквозь провонявшей старым фритюром, луком, кошками и еще каким-то тошнотворным душком, который я пока не могу определить. В коридоре горит единственная голая лампочка. В ее голубоватом свете кожа хозяина квартиры кажется восковой, как у трупа. Это высоченный пузатый мужик с длинными жидкими волосами, будто приклеенными к яйцеобразному черепу. Лицо прорезано морщинами, мясистый нос почти касается вывернутых жирных губ. На мужике только треники и грязноватая майка, не скрывающая седую шерсть на сисястой груди и татуировок на дряблых толстых руках. От его вида, а может, от здешней вони меня снова начинает мутить.

Следующий кадр, врезавшийся в память, - пачка купюр, преходящая из грязноватых пальцев хозяина квартиры в руки Яна. И слова литовца:

- С тобой бесполезно разговаривать сейчас. Поговорим через неделю.

И еще закрывающаяся за кожаной спиной обшарпанная дверь. С тремя тяжелыми замками.

Боль. Дания

На следующий день на репетиции нас было уже трое – я, Ахмед и Абдулкадир. Младший брат увлеченно тыкал в овец белой кисточкой. Старший, сложив руки на груди и нахмурив чело, наблюдал за расхаживающим по сцене косоглазым с полосатым одеялом на плечах. Если честно, наш единственный волхв больше напоминал Чингачгука Большого Змея. Воткнуть ему вместо чалмы перо, и сходство стало бы полным.

Алисия, училка музыки польского происхождения, тренькала на убитом пианино, наверное, пожертвованным грибсковцам каким-нибудь благотворительным фондом. Чингачгук старательно фальшивил на высоких нотах, отчего благородное лицо Абдулкадира искажала болезненная гримаса. Он явно был чувствительной музыкальной душой, судя по тем арабским мужикам, которые завывали в его дешевом геттобластере почти круглосуточно.

Конечно, Мила заметила прибавление в рядах художников – трудно было не обратить внимание на двухметрового амбала, стоящего в позе памятника напротив сцены. Я попытался всучить сирийцу самую большую кисточку, но тот просто заткнул мне ее за ухо и попер к Алисии, пока Мила прыгала вокруг него, как маленький розовый пудель. Не знаю, о чем они там втроем базарили, но вскоре Абдулкадиру всучили листочек со словами, напялили бумажную корону на голову, и он запел партию Ирода таким басом, что мои рисованные овцы задрожали, а с люстры над сценой посыпалась вековая пыль.

Наблюдая за успехами брата, Ахмед все реже находил кисточкой фанеру, а если и находил, то глаза у барашков оказывались на попе. В конце концов, я не выдержал, отобрал у него рабочий инструмент, и малый со спокойной совестью откочевал поближе к сцене. Там в него опять вцепилась Мила – типа либо вынь палец из задницы и начни что-то делать, либо проваливай. В итоге пацан позволил обрядить себя в халат – махровый, в полосочку – и чалму из полотенца и стал вместе с косоглазым разучивать текст песни волхвов. У Ахмеда оказался очень неплохой голос, высокий и чистый, почти как у девочки. Только он ужасно стеснялся и пел так тихо, что Чингачгуку приходилось фальшиво орать за обоих.

Все это было жесть как занимательно. Я и сам не заметил, как докрасил последнюю фанеру. Притащил Милу заценить результат. Та хмуро покусала палец и ткнула им в творение Ахмеда:

- А почему у этой овцы глаза на жопе?

Спасла меня Алисия. Она пришла проконтролировать, находятся ли мои животные в допустимых общественной моралью позах. Комиссию барашки с ослом прошли. Училка даже так умилилась, что созвала всех артистов полюбоваться на ясли. Все вместе мы затащили фанерины на сцену, закрепили в нужных местах, а Ахмеда, как самого легкого, запустили на стремянку вешать под потолком звезду.

Я домывал последние кисточки, когда кто-то ткнул меня в спину. Я подпрыгнул от неожиданности, но оказалось, это всего лишь Мила.

- Надо поговорить, - коротко объявила она.

Разговаривать ей почему-то приспичило на свежем воздухе. Уже порядком стемнело, но девчонка потащила меня в сторону леса. Мы шли по едва различимой под ногами дороге, пока огни Грибскова не скрылись за деревьями. Луна прожектором светила в расселину между кронами высоких елок, и мы ползли, пойманные ее лучами, как муравьи по дну каньона.

- Нам нужен третий волхв, - внезапно сказала Мила, молчавшая всю дорогу, как рыба об лед.

Я активно замотал головой.

- Ладно, Пикассо, кончай этот цирк, - девчонка остановилась и пристально уставилась на меня. В лунном свете ее лицо выглядело бледным пятном, а волосы из розовых стали серыми, как пепел. – Передо мной можешь не притворяться. Я никому не скажу, что ты не немой. И твои слова никому не передам. Ну?

Я молчал. О чем мне с ней было говорить?

Мила вздохнула и нервно затолкала серые пряди за ухо:

- Та девчонка на портрете... Кто она? Я, конечно, не могу читать мысли, но... мне показалось, ты дал мне рисунок не просто так. Ты что-то хотел спросить?

Я поднял голову к небу и посмотрел прямо в плоское круглое лицо луны. Синеватые пятна уродовали его, как заразный лишай или следы неизлечимой болезни. Надежда – это тоже неизлечимая болезнь. Она поселяется в сердце, и как бы ее не вытравливали оттуда, всегда остается маленький тлеющий очаг. Стоит легонько подуть на него, и искра вспыхивает снова. И тогда тебе становится очень хорошо, но очень ненадолго. Потому что, когда эта искра гаснет, часть сердца осыпается пеплом, а это больно – очень больно.

- Ася. Ты когда-нибудь видела ее... раньше? – странно, стоит не говорить несколько дней, и язык слушается с трудом, будто чужой, а слова не складываются так, как надо.

Я посмотрел на Милу, но ее лицо было так же невыразительно, как луна.

- Ее зовут Ася? – девчонка помолчала, будто что-то обдумывая, а потом медленно пошла вперед. Мне ничего не оставалось, как пристроиться рядом. – Это твоя девушка?

Я помотал головой, забыв, что уже могу говорить.

- Подруга?

- Так ты видела ее или нет? – надавил я.

Разговор уже начал меня утомлять. Все-таки молчать было гораздо легче.

- А почему ты решил спросить именно меня? – Мила поддала ногой камешек, серебристо сверкнувший в призрачном свете. В кустах чирикнула испуганная ночная птица.

Я замялся.

- Ну, потому что... я подумал...

- Что я шлюха, да? – выражение лица Милы было невозможно различить, но голос звучал так, будто исходил из какой-то глубокой дыры в ее груди. Будто кто-то говорил в эту дыру за нее, кто-то чужой и старый, и только губы девочки шевелились, как в старом мультике про трех толстяков и Суок. – А что, так это называется. Шлюха, проститутка. И я, и Ася твоя, и ты, мой дорогой Пикассо...