Обскура

Здесь время словно остановилось, и прогресс не имеет никакой власти, подумал Жан, обводя глазами магазин. Хотя изобретение тюбиков для красок, можно сказать, произвело революцию в мире живописи, позволив художникам покинуть свои мастерские, чтобы оказаться на лоне природы, чтобы писать картины в таких местах, где раньше они могли довольствоваться разве что карандашными или угольными набросками. Живопись второй половины девятнадцатого века несла на себе отпечаток этой свободы. Простое изобретение тюбика превратило художника в исследователя, путешественника, авантюриста.

— Ты заметил мою новую берлинскую лазурь? — крикнул ему отец из мастерской. — Слева за прилавком!

Жан поставил сумку и, не выпуская из рук букета, подошел к отцу, который растирал краски. Стоя за столом с мраморной столешницей, Габриэль Корбель с помощью пестика толок кобальтовый порошок в льняном масле, добиваясь образования массы нужной консистенции. Рукоятку пестика он сжимал обеими руками, чтобы справиться с дрожью в пальцах. Привычный вид отца, поглощенного любимым делом, как всегда, успокоил Жана, погрузив его в прошлое, когда жизнь вокруг казалась бесконечным празднеством красок.

— Красивые у тебя пионы, — заметил отец, не отрываясь от работы. — Напоминают мне один небольшой натюрморт Мане. У него были такие же, красные и белые. Не знаю другой картины, где была бы такая удачная белая краска. Благодаря ней лепестки выглядят бархатистыми. С точки зрения техники это что-то невероятное.

Жан взглянул на букет, потом на отца. Поразительно — тот едва взглянул на цветы, однако они тут же вызвали у него ассоциацию с малоизвестной картиной, написанной около двадцати лет назад.

— Сибилла мне рассказала, что провела ночь в полицейском участке, — сказал Габриэль после паузы.

Жан ощутил, что краснеет. В голосе отца звучал почти нескрываемый упрек — хотя прежде он никогда не вмешивался в личные дела сына и не позволял себе никаких замечаний на этот счет. Жан внезапно почувствовал себя нелепым и жалким, с этим букетом в руках.

Не выпуская пестика, Габриэль остановил работу, чтобы взглянуть на результат. Он явно не собирался больше говорить о злоключениях Сибиллы и промахах сына. Это было не в его духе.

— Ну и скольких пациентов ты сегодня вылечил? — спросил он, снова возвращаясь к своему занятию.

— Не знаю, но одного наверняка потерял. Легочный туберкулез. Эти болваны слишком поздно начинают беспокоиться. Все, что можно было сделать ради выздоровления, надо было делать еще несколько месяцев назад. Но попробуй им объясни…

Тут он заметил, что пестик в руках отца снова замер. Возможно, Габриэль Корбель вспомнил о жене, умершей от легочного туберкулеза, которому способствовала и мельчайшая пыль от красителей в его мастерской.

— Ну даже если они беспокоятся слишком поздно, это не должно тебя раздражать, — мягко сказал он.

На губах Жана появилась горькая улыбка. Вот уже второй раз отец его упрекнул. Смерть матери изменила его, превратив во всеобщего заступника. Заступника, который порой склонен был смешивать справедливость и фатальность и, похоже, стремился вынести бремя скорбей всего мира на своей спине. В этом смысле Жан походил на отца, который до поздней ночи засиживался в своей мастерской, даже если в этом не было особой необходимости. В последнее время у него сильно ухудшилось зрение. На расстоянии пятнадцати метров он уже не узнавал сына. Но что касается красок, он по-прежнему различал тончайшие оттенки там, где другие видели только ровный однотонный цвет. Эта способность, несмотря на слабеющее зрение, дрожь в пальцах и общую усталость, позволяла ему после пятидесяти лет, отданных любимому ремеслу, по-прежнему им заниматься.

«А ты, Жан Корбель? Сохранится ли твоя способность к точной диагностике лет через тридцать — сорок, когда уже не будет сил взбираться по лестницам? Когда ты, уже старик, будешь принимать пациентов только у себя в кабинете? До тех пор, пока и сам не испустишь последний вздох?..»

Отец всегда превосходил его ростом — даже теперь, когда уже сильно сутулился. Разве могла какая-то женщина соблазнить его при жизни жены? Нет, его жизнь всегда напоминала аскезу. Охваченный неожиданным волнением, Жан подошел к отцу и слегка сжал его плечо. Он тоже не сдастся.

Оказалось, что Сибилла тоже подумала о нем: и если он купил ей цветы, то она вернулась домой с бутылкой вина и телячьей вырезкой, которую потушила с картофелем, луком и морковью. Вкусный запах жаркого Жан ощутил еще внизу, когда только начал подниматься по лестнице.

От радости Сибиллы при виде букета пионов он почувствовал себя неловко. Становилось ясно сразу многое: Сибилла любит только его, ему так легко ее порадовать, и тем не менее он так редко берет на себя труд это сделать. Его отсутствие на премьере было забыто. Если он придет на спектакль завтра вечером, то окончательно искупит свою вину, и она больше не будет на него сердиться. Но самое главное — ему удалось прогнать от себя призрак Обскуры, воспоминание о которой, тем не менее, несколько раз пыталось вторгнуться в его мысли.

Нет, все же Сибилла была настоящим ангелом. Она с легкостью относилась ко всем невзгодам, если только не позволяла завладеть собой ненужному беспокойству.

От вина ее щеки порозовели, она то и дело смеялась, показывая белые зубки, из ее растрепавшейся прически выбилась прядь, порой закрывающая левый глаз и скользящая вдоль щеки, тяжелый узел волос съехал с затылка к шее. В этот вечер Сибилла не должна была играть в театре, и даже не слишком заметный успех пьесы ее больше не волновал. Она рассказывала всякие забавные вещи об актерах, режиссере, директоре театра — досталось всем. Ее оживленная болтовня делала этот вечер приятным, как никогда. Семейная гармония, подумал Жан, дороже всего золота мира.

Даже из кухни, куда она отнесла грязную посуду после ужина, Сибилла продолжала рассказывать театральные анекдоты, пока Жан, спокойный и умиротворенный, сидел у камина с бокалом в руке.

— Я тебя хочу, — прошептала она, подойдя и усевшись ему на колени. И добавила, слегка раздвинув его губы языком: — Сегодня ночью. — Одно это прикосновение доставило ему необыкновенное удовольствие.

Ей не нужно было особенно стараться, чтобы его распалить. Ее поцелуй еще не закончился, когда Жан почувствовал возбуждение. Но он подавил его — сейчас ему нравилось просто на нее смотреть.

Он прекрасно понимал всю ее стратегию. Все эти приготовления, парадный ужин, хорошее настроение… Но в конце концов, если ей так хочется подарить наследника семейству Корбель, — почему бы и нет?

— Надеюсь, по крайней мере, ты не подхватил сифилис, когда твои пациентки расплачивались натурой? — прошептала Сибилла уже в спальне. И со смехом добавила, расстегивая его рубашку: — Брать плату натурой — это ведь у вас семейная традиция.

Жан знал, о чем она говорит. В его памяти возник небольшой этюд Леона Жерома «Юные греки, стравливающие бойцовых петухов», который художник подарил его отцу в обмен на краски. Разумеется, сам он никогда не брал с пациенток «плату натурой», хотя при этих словах перед ним появился и другой образ, помимо этюда Жерома, гораздо более волнующий и опасный: Обскура, снова она, соблазнительная и недостижимая, с густыми волосами цвета красного дерева и легкой россыпью веснушек. Обскура, чье лицо он вдруг снова увидел в лице Сибиллы, глядя на него снизу — точно таким же, как в первый ее визит, когда она сидела в смотровом кресле… Сибилла между тем уселась на него в позе наездницы, обхватив его запястья и прижав их к кровати.

Между этими двумя женщинами, Сибиллой и той, другой, которая нарочно исчезала, чтобы вернее его соблазнить, существовала некая странная связь и помимо внешнего сходства: обе позировали для копии «Олимпии» — одна ему самому, другая — неизвестному завсегдатаю публичных домов.

Сибилла ускорила движения, ее стоны удовольствия становились все громче. Пик наслаждения был близок. Она была необыкновенно хороша в этой позе: все ее тело было напряжено и слегка изогнуто назад, голова запрокинута — отчего грудь выдавалась вперед во всей своей красе. Жану хотелось ласкать ее, но она по-прежнему сжимала его запястья, не давая им пошевелиться. Ему не хотелось освобождаться из этого плена силой.