Обскура

Жан перевел взгляд на ребенка, который по-прежнему рисовал. А ему какими запомнятся последние дни его отца?.. Приблизившись к матери, Жан вполголоса сказал:

— Я подумал о ребенке… Пусть отец больше его не обнимает и не целует. Это просто чудо, что он не заразился… Он сидит прямо на полу, где больше всего микробов… Пусть он ни в коем случае не засовывает пальцы в рот. И если вы гуляете с ним в парках, пусть не сидит на песке. Я написал вам рецепты дезинфицирующего раствора для плевательницы. Регулярно меняйте его, старый выливайте в уборную, перед этим прокипятив четверть часа на водяной бане. Носовые платки вашего мужа также нужно стирать и кипятить каждый день. Я понимаю, это добавит вам забот, но это очень важно.

Женщина улыбнулась безрадостной улыбкой.

— Как его зовут? — спросил Жан, указывая на ребенка.

— Антуан. Сколько я вам должна, доктор?

— Пятнадцать франков.

Пока она искала деньги, Жан отвернулся и неожиданно встретил взгляд бывшего каменотеса, в котором отражались одновременно усталость, страх и покорность судьбе. Жан первым отвел глаза.

— И еще, — перед уходом добавил он, обращаясь к женщине, открывшей ему дверь, — если вы или ваш сын тоже начнете кашлять, вам нужно будет сразу же обратиться к врачу.

Она кивнула, но Жан сомневался, что она слышит его слова. Прежде чем дверь закрылась, он в последний раз окинул взглядом комнату, тесную, полутемную и душную. Самая подходящая среда для микробов туберкулеза…

Больной стоял у окна. Его спина была согнута, дышал он с трудом. В руках он держал плитку табака и машинально крошил ее. Ребенок, лежа на животе под столом, по-прежнему рисовал. На огне стоял котелок, пахло капустой. Уже в коридоре Жан снова услышал судорожный кашель. Оказавшись на улице, Жан с жадностью глотнул свежего воздуха.

Жан завидел отцовский магазин еще с моста Карусель — благодаря яркому солнечному свету, бьющему прямо в витрину, отчего она казалась золотой. Проходя мимо цветочного прилавка, заваленного охапками тюльпанов, пионов и других цветов, Жан решил, что после сегодняшнего дня его глазам нужно как можно больше ярких красок. Это было лучшее средство отвлечь его от всего перенесенного за день и разбить броню бесчувственности, которой ему пришлось себя окружить.

Сколько ступенек он сегодня преодолел? На какое количество этажей поднялся? На сто, сто двадцать? Со сколькими болезнями и страданиями столкнулся? И скольким больным он помог хотя бы почувствовать облегчение, не говоря уже о том, чтобы их исцелить? В случае с бывшим каменотесом ему не удалось ни то ни другое. Не дожив и до сорока лет, этот человек уже выпустил свое орудие из рук. Как и многие его ровесники: столяры, мельники, штукатуры и все те, кто работал среди клубов пыли, забивающей дыхательные пути. Но каменотесы больше остальных были подвержены легочным заболеваниям. Жан часто спрашивал себя, может ли он по-настоящему что-то сделать, сталкиваясь с этим бедствием. Его рекомендации в области гигиены и профилактики уже ничем не могли помочь этим людям, в том числе и сегодняшнему больному, который никогда уже не вернется к прежнему ремеслу…

Такова была изнанка этого мира, столь быстро развивавшегося. В результате поистине титанических усилий барона Османа Париж преображался год от года: появлялись новые улицы, яркое освещение, новые фантастические сооружения, сам вид которых словно бы противоречил всем законам физики, и прежде всего стальная башня более 300 метров высотой, спроектированная инженером Эйфелем. Паровозы, все более быстрые, сеть железных дорог, растущая и расходящаяся во все стороны, как щупальца гигантского спрута, новые мощные суда, бороздящие океаны. Электричество. Первые телефонные линии. Все эти изобретения еще несколько лет назад большинство людей не могли даже вообразить. Локомотив прогресса на всех парах несся сквозь туннель, но непонятно было, что ждет его на выходе. Двигатель был запущен на полную мощность, а рабочая сила служила горючим. Каждый год в большие города устремляются новые тысячи провинциалов. Каждый из них вносит свою небольшую лепту в развитие промышленности, при этом зарабатывает лишь на самые необходимые нужды и ютится в каменной клетушке в десять раз меньше его сельского дома. Туда, в эти клетушки, и приходит к ним с визитом Жан Корбель, молодой медик, пытаясь вылечить этих жертвователей и инвалидов прогресса, от которого медицина, по мнению Жана, сильно отстала. Ведь в большинстве случаев он может только поставить больному диагноз и попытаться как-то облегчить его страдания.

Он сошел с моста, но, перед тем как пересечь набережную, остановился у парапета, рассеянно глядя на солнечные блики на поверхности воды. Еще в детстве ему казалось, что такое созерцание помогает собраться с мыслями, словно они становятся более очевидными, отражаясь в переливающемся водном пространстве. Жану пришел на память еще один фрагмент из профессорского выступления на церемонии вручения дипломов: «Мы должны помогать не только больным и увечным, но и тем, кто тревожится, кто взволнован, кто отчаялся. Нужно, чтобы любой бедняк или брошенный одинокий человек знал, что всегда может на нас положиться, поскольку зачастую нет никого, кроме нас, чтобы его утешить».

Кажется, к этому в основном и сводится его роль… Именно в этом, а не в чем-то другом, состоит приносимая им польза. Он не трудится в лаборатории Пастера или в службе Тарнье, благодетеля человечества, который сумел обуздать родильную горячку, уносившую жизни сотен матерей. Его место рядом с больными, его долг — выслушивать их жалобы, перевязывать их раны, избавлять их от жара, прослушивать их легкие, ощупывать их кожу и уменьшать их отчаяние. Скрашивать их последние дни. Вычерпывать воду из трюма тонущего корабля. В первых рядах. Занимать аванпост.

Вот его судьба: ни почести, ни богатство, лишь нескончаемая вереница больных, сменяющих друг друга в его кабинете, потом беготня вверх и вниз по лестницам с медицинской сумкой в руке — за скромную плату или, порой, за благодарственную улыбку… Но зато он всегда был среди людей, в самом средоточии жизни и смерти, — и вот это было бесценно. А Сибилла, для которой он купил букет цветов, Сибилла, которая даже в этом безумном хаосе жизни хотела ребенка, исцеляла его собственные раны и смягчала горести.

Наемный экипаж, проезжающий по тротуару, заслонил от него витрину отцовского магазина. Подождав, пока повозка отъедет на достаточное расстояние, Жан пересек набережную и толкнул стеклянную дверь. Дверной колокольчик бодро зазвенел. Жан также приободрился. Его надежды еще не умерли.

— Иду! — послышался голос отца.

— Не беспокойся, это я!

— Тогда закрой, пожалуйста, дверь на задвижку. Я смотрю, уже половина восьмого.

Жан исполнил просьбу. В этот час отец уже был в магазине один и сидел в небольшой подсобке, которая служила ему мастерской. Жан глубоко вдохнул приятную смесь знакомых с детства запахов. В последнее время он не часто заходил в этот магазин, где ребенком проводил целые часы. Он без конца открывал и закрывал маленькие пронумерованные шкафчики, в которых хранились карандаши, пастели, уголь для рисования, пигментные красители, тюбики с масляной краской. Отдельный шкафчик был для кистей — толстых, тонких, из барсучьего волоса, а также других инструментов — скребков, ножей, бритв. В шкафу большего размера хранились деревянные рамки, наклеенные на холст. На этажерках лежала бумага для рисования — в листах и рулонах. За ними теснились мольберты и палитры. А на полках позади прилавка — десятки бутылочек и баночек со скипидаром и льняным маслом, а также с пигментными красителями в порошках или в виде брусочков.

Разноцветные красители привлекали Жана сильнее, чем что-либо другое. Уже одни их названия завораживали — в них соединялись география, химия, биология и ботаника. Они были привезены со всех концов света — из Афганистана, Китая, Африки, Японии, Америки, Голландии и Швеции. Основой для них служили кости животных, косточки фруктов, почва, минералы, растения. Все эти материалы, будучи преобразованны, служили для изображения красот того мира, из которого были взяты.