Волк на заклание. Отель «Гранд Вавилон»

Дрейтон держал девушку в объятиях и чувствовал, как стучит ее сердце. Этот стук был в лесу единственным звуком. Их поцелуй был слеп и бесконечен, и Дрейтону казалось, что уже наступила ночь. Открыв глаза, он с удивлением увидел, что все еще сумерки.

— Пройдемся, — сказал он, беря ее за руки. Теперь им было хорошо. Все получилось замечательно. Однако вместо торжества он чувствовал ранее не знакомый ему смутный страх. Страх этот не имел ничего общего с боязнью физического или психологического срыва — нет, это был страх или предчувствие чего-то, что нарушит привычную жизнь и, возможно, разрушит его самого. До сих пор любовные приключения Дрейтона были мимолетными, иногда веселыми, всегда легкими. Чувства, которые он испытывал к женщинам, на которых держался его интерес к ним, нисколько не напоминали ощущений, пережитых им только что, ни по силе, ни по пряности. Дрейтона захватило, закружило нечто новое и пугающее. Пожалуй, такое случилось с ним в первый раз, и ничто в его прежней жизни не подготовило его к этому первому разу.

— Как в другой стране, — сказала она.

Так оно и было. Земля, не нанесенная на карты, чужая, с языком, не поддающимся переводу. Он задохнулся от мысли, что Линда чувствовала то же, что и он, одинаково, словно меж ними установилась телепатическая связь. Но, посмотрев на девушку и проследив ее взгляд, он с внезапным ощущением потери понял, что она глядит вверх, на кроны деревьев, и говорит про лес, а не про состояние души.

— Ты бывала в других странах?

— Нет, — ответила она, — но мне кажется, что я в другой стране. Вчера вечером тоже так казалось. Одна с тобой между высокими стенами. Ты тоже об этом думал, когда повез меня сюда? — Они шли вверх по дорожке, аккуратно и точно вырезанной в склоне холма и похожей на разрез или защитную рану в плотной черной плоти. — Думал об этом?

— Возможно.

— Ты хорошо рассчитал. — Несмотря на крутизну подъема, дышала она легко. Немного впереди и слева от них между деревьями петляла узенькая тропинка.

— Здесь нет ни одного окна, правда? — Больше всего на свете, даже больше, чем обладать ею, он сейчас хотел увидеть, как она улыбается, не разжимая губ, как поднимаются кверху уголки ее рта. С той минуты, как они зашли в лес, Линда не улыбнулась ни разу, а именно ее загадочная улыбка составляла суть, самую сердцевину ее притягательности, ее власти над ним. Он мог поцеловать ее, мог достичь цели, ради которой эта поездка и была затеяна, но без этой улыбки он лишился бы аромата, благоухания, половины удовольствия. Или же был бы спасен…

— Ни одного окна… Никто не подсматривает за тобой, не мешает тебе, — в тон Дрейтону откликнулась Линда и добавила еле слышно, повернувшись к нему, так что тела их соприкоснулись и он очень близко увидел ее глаза: — Я так устала от подстерегающих глаз, Марк.

Маленький оранжевый квадрат проема в стене, непрерывно звонящий колокольчик, раздраженно зовущий голос…

— Ты со мной, — сказал он, — а за мной никто не следит.

Обычно он ни о чем не просил женщин прямо, но близость Линды лишила его привычной сдержанности.

— Улыбнись мне, — прошептал он. Ее руки легли к нему на плечи, он не ощутил в них твердости или страсти, — но само их прикосновение обольщало его. Глаза ее были совершенно пусты, призыв исходил только от дрожащих, полузакрытых, отяжелевших век. — Улыбнись…

Внезапно он был вознагражден в полной мере. Он ощутил абсолютную безотлагательность того, что должно было свершиться, медленно привлек девушку к себе, жадно впитывая ее улыбку, в которой сосредоточилось его желание, и приблизил свои губы к ее улыбающимся губам.

— Не здесь, — прошептала она. — Тут слишком светло.

Ее реакция была сильной, но не мгновенной. Произнесенные ею несколько слов коснулись его губ, проникли в тело, подобно вину, и наполнили огнем.

Уходившая в лес дорожка звала его, и, прижав Линду к груди так, что ноги ее едва касались земли, он увлек ее в тень высоких деревьев. Над их головами шелестели ветви, и казалось, что где-то вдалеке воркуют голуби. Он снял пальто и бросил его на песок. Затем услышал, как она прошептала что-то, — он не разобрал слов, но понял, что ждать и колебаться больше нельзя. Ее руки заставили его лечь рядом с нею.

Тьма была почти непроницаемой, и Линда нуждалась в этой надежной все скрывающей тьме, по-видимому, так же сильно, как Дрейтон нуждался в улыбке Линды. Кокетство, застенчивая молчаливость уступили место лихорадочному нетерпению. Дрейтон понял, что в ее поведении нет ни капли лжи или притворства, когда почувствовал на своем лице ее ставшие сильными и решительными руки. Он поцеловал ее шею и грудь, и она ответила ему протяжным вздохом наслаждения. Они утонули во мраке, как в теплой глубокой реке. Это называют маленькой смертью, подумал Дрейтон, а затем способность думать оставила его.

10

Едва Берден постучал, как дверь открылась. Яркий солнечный луч упал на черный, в желто-лиловую крапинку передник и хитрое красное лицо.

— Снова на посту, — сказала миссис Пенистен.

Берден моргнул. Он не понял, относились ли эти слова к нему или к самой миссис Пенистен. Пронзительно засмеявшись, она пояснила:

— Я увидела объявление мистера Марголиса, пожалела его и вернулась в его дом, пока не отыщется она. — Подавшись к Бердену с метлой в руке, торчавшей наподобие пики, миссис Пенистен доверительно прошептала:

— Если отыщется. — Она отступила в сторону, приглашая гостя войти.

— Не споткнитесь о ведро, — добавила она. — У меня здесь все вверх дном. Хорошо, мальчики не видят, с чем мне приходится здесь сражаться. Увидь они это, забрали бы отсюда свою мамочку, прежде чем вы глазом успели бы моргнуть.

Вспомнив бычьего вида «мальчиков», едва ли подозревающих о существовании сыновней почтительности, Берден смог выдавить из себя лишь нейтральную улыбку. А миссис Пенистен, приблизив свое лицо к лицу Бердена, сказала с радостным, почти ликующим смехом: — Не удивлюсь, если в этом доме заведутся клопы.

Взрыв ее визгливого смеха сопровождал Бердена, пока он шел в мастерскую.

Создавалось впечатление, что усилия миссис Пенистен почти ничего не изменили в этом царстве грязи и беспорядка. Хотя, возможно, она только что появилась здесь. Ничего не было вымыто или освобождено от налета пыли, а к обычному неприятному запаху добавилась кислая вонь от остатков пищи, до сих пор пребывавших в полутора десятках чашек на столе и на полу. Именно здесь, как нигде, были бы кстати энергия и сообразительность Руби.

Марголис рисовал. Кроме тюбиков с краской, вокруг стояли многочисленные горшочки с неопределенным содержимым. В одном как будто находился песок, в другом топорщилось что-то вроде железных опилок. При появлении Вердена Марголис поднял голову.

— Я решил не думать об этом, — сказал он с твердостью. — Я продолжаю работать. Энн вернется. — И, словно это решало вопрос, добавил: — Миссис Пенистен согласна со мною.

Из разговора с этой почтенной дамой Берден вынес совсем другое впечатление. Но он не стал возражать — пусть человек радуется жизни, пока может. Он вытащил зажигалку:

— Видели эту штуку когда-нибудь раньше?

— Это зажигалка для прикуривания сигарет, — важно произнес Марголис. Так археолог мог определить таинственный предмет, найденный в древнем кургане.

— Я хотел узнать, не принадлежит ли она вашей сестре?

— Не знаю. Никогда не видел у нее зажигалки. Впрочем, она получает массу подарков. — Он перевернул зажигалку. — Смотрите-ка, на ней ее имя.

— На ней имя Энн, — поправил Марголиса Берден.

Метла предшествовала появлению миссис Пенистен в студии. Казалось, ее веселили не столько слова Марголиса, сколько сам факт его существования. Стоя за его спиной в то время, как он рассматривал зажигалку, она заговорщически подмигнула Вердену:

— Ну-ка, дайте взглянуть. — Одного взгляда ей хватило. — Нет, — сказала она, — нет.

На сей раз она засмеялась, по-видимому, над доверчивостью Вердена, над тем, что Берден предполагает, будто Марголис способен вообще опознать что-либо. Берден позавидовал ее простоте. Для нее не существовало проблемы взаимоотношений с гением. Для нее он был просто мужчина, беспомощный в практических делах да еще неясно выражающийся, значит, — сумасшедший, которого она по-человечески жалела и опекала и над которым не прочь была посмеяться.