Взгляд Медузы

Вокруг факела мира на дальней оконечности набережной собралась группа мужчин в нарядных костюмах; один из них поднял руку, и Акселю Гленне, который стоял у бортика на корме, пока паром проплывал мимо набережной, показалось, что мужчина сунул руку прямо в пламя.

Когда он добрался домой, там никого не было. Только теперь он вспомнил, что сейчас осенние каникулы. На кухонном столе лежала записка от Бии: «Марлен останется ночевать у Наташи. Том обещал быть дома не позже десяти. Спагетти в микроволновке. Я буду поздно. Б.». Рядом она нарисовала маленькое сердце, из которого капало что-то красное. Наверное, она хотела изобразить слезу и уж точно не кровь.

Он подсел к кухонному столу, вслушиваясь в тишину, стоявшую в доме, где он вырос. И до сих пор, когда он оставался здесь один, его так и подмывало сделать что-то недозволенное. Когда он был ребенком, он мог пошарить в холодильнике или в ящике прикроватной тумбочки отца, где всегда лежал журнальчик с фотографиями голых женщин, или пробраться на чердак и совершить самое запретное: достать пистолет отца из ящика в чуланчике, где все еще висела его военная форма… Впрочем, только Бреде осмеливался на это.

Поев спагетти, он не торопясь вышел на террасу. Солнце уже скрылось за холмами Аскера, в чистом воздухе повеяло прохладой. Бия не ответила на его сообщение, он не знал, где же она, и эта мысль тоже приносила успокоение: то, что жена живет своей жизнью и ему нет необходимости знать, что она делает в данный момент.

Он сел спиной к пустому дому, ощущая присутствие жены и детей сейчас даже сильнее, чем обычно. Бия будто бродила там, о чем-то разговаривая со своими орхидеями, или сидела в уголке дивана с книгой, поджав под себя ноги. Том будто играл на гитаре, закрывшись у себя в комнате и подключив инструмент к мини-усилителю, а Марлен болтала с Наташей и другими подружками в комнате под первым этажом. Даниэль тоже там был, хотя прошло уже почти два месяца с тех пор, как он уехал учиться в Нью-Йорк.

Акселю было сорок три года. Всю жизнь он провел как бы в пути. Сюда ли лежал его путь, приведший его к этой террасе с видом на фьорд и на далекие холмы на другом берегу, к этому ощущению присутствия тех, кого здесь нет, но кто в конце концов придет домой и окликнет его? Он ответит, и они поймут, что он сидит здесь, снаружи, и он по голосу услышит, что они рады тому, что он дома. Надо будет попросить Марлен показать ему контрольную по математике. Она спросит, как он считает, хорошо ли она ее написала, и он скажет: «Н-да, смотри-ка, больше половины ответов правильные», а она кивнет и сожмет губы и изо всех сил постарается как можно дольше не говорить, какую же оценку она получила. А когда она больше не сможет сдерживаться и расскажет, то он воскликнет: «Да ты что?! Да не может этого быть!» — и ей придется сбегать за ранцем, и достать дневник, и открыть его, и вот тогда только он недоверчиво тряхнет головой и спросит, как же это она сумела так хорошо написать работу. А Том облокотится о дверной косяк: «Чао, фазер» — и спросит, а чего это он не пришел домой и не отвез его на тренировку; ему пришлось ехать на велике. Но в общем-то, не станет долго брюзжать, а пригласит его к себе в комнату, чтобы сыграть ему новый рифф, напевая хрипловатым мальчишеским голосом: «I’m gonna fight ’em off» [1].

Он сходил в дом и принес бутылку коньяка и бокал. На редкость тонкий вкус был у этого коньяка, купленного в зарубежной поездке. Он ждал особого повода, чтобы откупорить бутылку, и решил сейчас, что этот прохладный осенний вечер, этот проведенный на террасе вечер понедельника, и это все еще высокое небо над фьордом — это вполне достойный повод. Он дал бутылке постоять, вобрать в себя вечерний свет. Сам сидел в кресле и разглядывал моторки и парусники во фьорде, большой контейнеровоз, пароходы с туристами. Возле бухточки на противоположной стороне виднелось здание психиатрической больницы. Лет десять-двенадцать тому назад он работал там: ему необходима была дополнительная специализация, чтобы стать настоящим профессионалом. А еще за несколько лет до этого он побывал там в качестве посетителя. Случайно он узнал, что туда уложили Бреде. Дело было сразу после Дня независимости — 17 мая, помнилось ему. Еще двери домов были украшены березовыми веточками, перевитыми красно-бело-синими лентами. Оставалось два дня до похорон отца, и поэтому-то он и отправился в больницу: попытаться уговорить брата прийти. Санитар, открывший ему дверь, застыл в изумлении: «Елки зеленые, у Бреде брат есть?» И, вернувшись снова через пару минут: «Извините, но он никого не хочет видеть».

Аксель откупорил бутылку и наполнил большой бокал в форме тюльпана. Всепроникающий аромат карамели мешался с нежным благоуханием розария Бии. Он никогда не рассказывал Бии, что пытался разыскать Бреде перед похоронами отца. Бреде принадлежал миру, о котором он не мог разговаривать с Бией. Они были женаты двадцать с лишним лет. До сих пор она иногда говорила ему о своей любви. Ему всегда делалось в таких случаях неловко: он не боялся открытого выражения чувств, но всегда думал, что это не совсем правда. Бия восхищалась им. Она восхищалась всеми сильными личностями, и нередко это приводило к тому, что она начинала презирать тех, кто, как оказывалось, вовсе не так силен. Будто они в чем-то обманули ее. Именно уверенность в том, что он никогда не разочарует ее, побуждала ее шептать: «Я тебя люблю».

Он поднял бокал и дал вечернему свету стечь с него, но не успел поднести его ко рту, как зазвонил мобильный. На дисплее высветилось имя одного из коллег, и Аксель сразу же понял, в чем дело, потому что коллега отвечал за составление графика дежурств в службе неотложной помощи. Его позабавила промелькнувшая в сознании идея: одним глотком опорожнить бокал и сделаться тем самым непригодным для оказания помощи заболевшим.

Но он не стал делать этого, а отодвинул бокал в сторону и ответил на звонок.

3

Анита Эльвестранн переключила канал. Фильм, который там показывали, она уже смотрела несколько раз, но ей хотелось еще разок увидеть финал. Нужно было подождать немного, так что она приглушила звук, потянулась за шоколадкой и отломила рядок. «Ну все, хватит», — решила она и завернула оставшуюся от плитки половинку в фольгу. Сунула в рот пару кусочков, стараясь жевать помедленнее, запила глотком красного вина. Она приподняла коробку: та была все еще довольно тяжелой, но не стоило больше пить сегодня вечером. Было начало двенадцатого. Не пройдет и девяти часов, как она сможет забрать Викторию. И тогда они вместе отправятся к зубному. Но если у нее изо рта будет попахивать вином, это ей может дорого обойтись.

В дверь постучали. Мириам, должно быть, больше к ней никто не стучался. Анита выбралась из кресла-реклайнера, выскочила в коридор. Там стояла Мириам и улыбалась, и ни от чьей другой улыбки на душе у Аниты не делалось так легко. Кроме улыбки Виктории, конечно же.

— Я увидела, у тебя свет горит, — извинилась Мириам, как будто за это стоило извиняться.

На ней была белая блузка с кружевным воротничком, джинсовый пиджак и короткая юбка.

Анита распахнула дверь пошире.

— Может, выпьешь вина? — спросила она, встав у порога гостиной, сделала только шажок назад, чтобы пропустить Мириам.

Мириам прошла так близко, что плечом задела грудь Аниты, и женщина уловила чудный запах ее волос и кожи. И еще от нее слегка отдавало дымком, — видно, Мириам побывала где-то, где курили. Сама-то она была некурящей.

— Ну разве что совсем чуть-чуть. Я ненадолго, мне завтра рано вставать.

— Да мне-то тоже: поведу Викторию к зубному.

Мириам уселась и взглянула на нее. Когда девушка удивлялась чему-нибудь, ее тоненькие брови взмывали кверху и, подрагивая, оставались поднятыми несколько секунд, прежде чем опуститься на место. Анита не могла отвести взгляда от ее лица. У нее были карие миндалевидные глаза, а густые темные, почти черные волосы заплетены в косы и скреплены на затылке заколкой.