Поединок. Выпуск 16

Генерал Никишев издал приказ: чай, табак, сахар в первую очередь работягам, а конторе то, что после останется. И узнал, что приказ не выполняется, контора в первую очередь себе все забирает.

Приехал на машине часов в пять утра на территорию рудника, вышел из машины: телогрейка, сапоги кирзовые, грязные, специально раздобытые, шапка домиком. Походил по руднику, посмотрел, сам незаметный, маленький, в бревнах копошится — никому до него дела нет. Мало ли как попал, мало ли кто такой, ну мужичок, ну вольнонаемный.

В седьмом часу привезли зеков. Прибыло начальство, открылся магазин. Он — туда. «Дай», — говорит завмагу и перечислил, что ему надо. Завмаг: «Да пошел ты знаешь куда». — «Я трудился. Мне положено. Приказ знаешь? Я из шахты, посмотри, весь какой грязный. Мне в первую очередь». Бузить начал. Завмаг, теряя терпение, обругал его. Тогда он схватил палку и начал бить ею наотмашь по витрине, банкам-склянкам. Прибежала милиция, стала собираться толпа. Чем народу больше при сем, тем лучше: эффекты любил.

Всей толпой идут к капитану. Приходят. «Я тебя посажу. Ты у меня теперь гнить будешь, — капитан ему. — Документы!» И тут наступает его звездный час. Достает, протягивает. Капитан меняется в лице, вскакивает: «А! Да я!» Начинается расправа. Откуда-то прибегает его личная охрана, которая до сих пор только наблюдала. «Вызвать мне того. Вызвать мне другого. Не выполняете мой приказ, сволочи!» Привели завмага ни живого ни мертвого. Распорядился: «Пойдешь в шахту». Увидел в окно самого тощего, самого последнего фитиля, тот шел, за стеночки держась: «Будет завмагом!» Навел порядок и уехал.

Костя, которого придурком считали, залез на крест. Крест огромный, гнутый, соборный. Собор внутри «малолетки», а «малолетка» сама в бывшем монастыре. Костя на кресте сидит высоко. Если упадет — убьется, начальству отвечать. Начальник лагеря ходит вокруг, уговаривает Костю слезть. Костя ему: «Что дашь?» — «Пончиков хочешь?» — «Много?» — «Сколько тебе надо?» «Пятьдесят». — «Хорошо, ты их получишь». — «Поклянись». — «Честное слово». — «Ты именем Ленина-Сталина поклянись». Клянется начальник — куда тут деваться. Можно засранца и с лестницы стащить, но пончиками накормить вроде проще. Клятва страшная дана, не исполнить нельзя. Не исполнишь мальчишка напишет или просто товарищам скажет, и попал в НКВД.

Ему, конечно, всыпят хорошо потом и за крест, и за то, что клясться заставлял, но сначала пончиками накормят.

На «малолетке» особенно жестоко — на всё. Часто на хлеб. Можно было хлеб до конца срока проиграть. Проигравший питается — ничем не брезгует, а у выигравшего на кровати полтонны хлеба уж лежит. Вокруг кровати шестерки пасутся, за пайки задания выполняют. Можно проиграть картошку из супа, всю картошку из супа до конца срока.

Фигура на тюрьме — надзиратель дядя Ваня. Сам здоровенный и лапы здоровенные, что верхние лапы, что нижние. Нижние сорок восьмого размера. И добрый. Придет в камеру после отбоя. А голодно было. Некоторые от голода становились дистрофиками. Пальцем потычет в самых дошедших: «Ты, шакал, и ты, шакал, и ты, шакал. Все пойдете со мной, шакалы». — «Куда, дядь Вань?» — «Работать». — «Да мы не можем». — «Я вас научу». — Приведет в коридор. Поставит перед ними таз перловой каши и скажет: «А теперь работайте».

«Полуторка» его звали. Тоже здоровый, тоже надзиратель. Серые глаза, совершенно ничего не выражавшие. Квадратная рожа. Этот как робот. Звали «Полуторка», потому что «полтора Ивана».

К бараку пристраивался барак, к нему с торца еще барак, к нему — еще. Когда ожидалось прибытие этапа и зона не могла разместить всех, происходило рождение нового архитектурного стиля — динозаврического: бараки вытягивались по зоне, напоминая гигантских динозавров.

Один вольнонаемный подрядился строить бараки. Заключил договор на строительство четырех. А на Колыме построить барак — дело непростое: леса там нет, и деньги за это платят немалые.

Вот закончил он свое строительство, приезжает в пургу в управление на аэросанях: «Поехали смотреть». Поехали. Подъехали к одному, посмотрели, покружили — нормально, нравится; посмотрели другой, с трудом пересмотрели все: метель метет. Вернулись в управу, подписали документы, вольный получил свои денежки и уехал, и его больше никто не видел. А барак-то один стоит. Четыре ведь смотрели. Смотреть-то смотрели, а стоит один.

Зеки разводили полярных мышей. Кормили чем придется и дрессировали их.

Колымскому зеку собака что мышка. Придавил, разорвал, сожрал. Забежала собака за зону, пусть овчарка, жить ей не больше получаса. Освежуют, только на костре дадут чуть закоптиться и съедят. Боялись собаки этих людей.

Были врачи — зеки, которые начальства не боялись. Идет развод. Мороз ниже тридцати. При морозе ниже тридцати начальник не имеет права выгнать зеков на работу без подписи врача. А врач смотрит, потому что в случае чего потянут его. «Ну-ка, сними валенки, что у тебя там. Ага, носков нет, не подпишу». Начальник рычит на него: ты чего это, мол. Тот начальника не слушает, не подписывает.

Начальник всех бы выгнал на работу, но боится, что донесут. Донесет ближайший же его помощник, и не в том смысле, что люди отмораживаются, значит, калечатся, а в том смысле, что они калечатся по воле самого начальника, из вредительства, для срыва выполнения государственного плана по лесу или золоту, а это уже диверсия против советской власти, статья 58.

«Пятьдесят восьмую захотел? Мало тебе твоего букета? — спрашивал зека следователь. — Ты чего себе позволяешь, а?» — «А что я себе позволяю, оправдывался зек. — Воры попросили, я и рассказал им несколько историй». «Воры попросили, воры попросили, — ворчал начальник. — Пока ты рассказывал про своего Робинзона Крузо, тридцать человек работу бросили, слушали, значит, саботировали. И ты — зачинщик».

Надсмотрщица по имени Сима — зверь. Мордовала баб, те ворам пожаловались. Сама из деревенских. Подруга сманила на все готовое: харчи, форму и власть. Падла всегда за власть держится. Симке старлей обещал выдвижение, если она будет стараться. Старалась вовсю.

Плохо еще зная лагерь, пришла как-то вечером к ворам порядок в их юрте навести. Вошла, только рот открыла и оробела, не зная почему вдруг. По-кошачьи подкрался Чахотка, долговязый страшноватый детина, с глазами, залезшими вовнутрь голого черепа, длинный нож тускло блеснул. «Пойдем, милочка, прочистим трубу», — зловеще пропел его могильный голос.

Симка была просунута в тесную дырку оконца, протиснута, почти вбита по локти напрочь, так что не могла пошевелить руками, а только беспомощно ерзала и извивалась. Чьи-то лапы, многочисленные, как лапы осьминога, мягкие и нахальные, казалось, с присосками, заботливо содрали с нее ватные штаны. Она поняла и замерла.

Ее рыхлый белый зад засиял луной, словно освещая помещеньице. «Ты крути, виляй», — хрипло и требовательно сказали ей и для убедительности бухнули кулаком по выгнутой спине — она подчинилась, чувствуя, как ее поливают откуда-то чем-то теплым.

Воры толклись, толпились на пятачке пола, возле нее, толком не знавшей мужчин, налезали, мгновенно соскальзывая — она их не видела. Она видела звезды, заплывшие слезами, и тщетно пыталась сосчитать их, Симка зверь, надсмотрщица.

Оба попали на зону. Отец с матерью уже не жил тогда. Мать послала сыну посылку. Сын, сидя на нарах, забрался в нее — в ней и сало и остальное, он с сала начал, отрезал ломоть, жрет, вкусно почавкивая.