Рукопись из Тибета (СИ)

Кайман сгреб его под микитки, шмякнул на сундук. — Не спеши, убогий.

— Где наши вещи и деньги, сын мой? — подойдя вплотную к дрожавшему вору, вопросил я загробным голосом.

— Т-тут, — показал он дрожащим пальцем в обитую медью крышку.

— Отпирай, лишенец, — прошипел вождь. — Быстро.

Встав на дрожащие ноги и пуская сопли, азиат снял с шеи ключ на засаленной тесемке, мелодично щелкнул замок, и Кайман поднял крышку.

На пол полетело всевозможное шматье, а затем он извлек две дорожные сумки. Проверили. Все было в наличии. В том числе рекомендательное письмо в опечатанном пенале и пачка «зеленых».

— Четки и часы? — навесил я на плечо обе.

— У брата, — прошепелявил вор, кивнув на входную дверь. И всхлипнул.

Через минуту Кайман приволок со двора безухого, передав мне искомое, после чего усадил того рядом с Бахрамом, выдернув кляп. — Сиди, козел, и не дергайся!

После этого выяснив, что девица была жрицей любви, взятая на прокат, мы ее отпустили, приказав держать язык за зубами.

— Слушайте ламу Уваату, дети мои, — обратился я к ворам, когда мы остались одни. — Если мы вас сдадим властям, в лучшем случае вам отрубят еще по уху. А в худшем — головы. Но поскольку мы слуги Просветленного [214], а он добр, предлагаю вам искупление грехов. Как, согласны?

Оба энергично закивали.

— Завтра до полудня (продолжил), вы пригоните к храму свое стадо и пожертвуете его Будде, вернув нам лошадей с яком.

— И не вздумайте бежать, — ощерился Кайман. Из — под земли достанем.

— Мы все так и сделаем, уважаемые кущо-ла, — размазал по лицу слезы Бахрам, а одноухий бормотнул, — воистину так. Дрожа губами.

На прощание, по доброте душевной, лама Кайман врезал каждому еще раз по морде, я пожелал доброй ночи, после чего мы покинули воровской притон, тихо прикрыв калитку.

Утром следующего дня, у монастыря ржало стадо, а во дворе Чак с еще одним пони и флегматичным яком, хрупали овес из кормушки.

Еще через сутки, когда вождь, проведя заключительный урок, получил причитающуюся за труды сумму, мы покачивались в седлах на горной дороге.

Впереди, на мышастом ослике, ехал нанятый нами проводник — китаец, сзади похрюкивал косматый як с погонщиком — дунганином [215], навьюченный поклажей.

Как выяснилось в пути, проводник, носивший имя Сунлинь, как и боцман Ван Ли, с которым я пересекал Атлантику, тоже был жертвой «Культурной революции», сосланной властями в Тибет на перевоспитание.

Сын Поднебесной, в прошлом археолог, многое знал о таинственной стране, по натуре был явный марксист, и на вечерних стоянках у костра рассказал немало интересного.

Оказалось, что до 1959 года, когда туда пришла Национальная освободительная армия Китая, ее неограниченными правителями были ламы.

Из миллиона жителей их насчитывалось двести тысяч, остальные были рабами и крепостными.

Первых можно было купить, продать, заставлять работать и морить голодом, а при желании убить или искалечить.

Вторые облагались налогами, которые были неисчислимы.

В их числе были налоги на женитьбу и рождение ребенка, смерть члена семьи и посадку дерева в своем дворе, а также содержание животных; налоги на религиозные праздники, публичные танцы и игру на барабанах, и даже на заключение в тюрьму или освобождение оттуда.

Те, кто не мог найти работу, платил за то, что был безработным, а если отправлялся на поиски ее, платил налог за проезд. Если же у людей не было, чем платить, монастыри суживали им деньги под высочайшие проценты или обращали в рабов, которых становилось все больше.

Теократические религиозные учения в стране, опирались на классовый порядок.

Бедным и угнетаемым внушалось, что те сами навлекли на себя свои несчастья, так как грешили в предыдущих жизнях. Поэтому они обязаны были смириться со своим горьким жребием и принять его как кармическое возмездие, тщась надеждой на улучшение своей судьбы в будущих инкарнациях.

Помимо прочего, со слов Сунлиня, тибетские ламы отличались изощренным зверством.

Они очень любили обереги из отрубленных человеческих рук, кистей и ступней, навешивая те на свои одежды, практиковали средневековые пытки и казни. Преступникам, а нередко и невинным, ломали конечности, выкалывали глаза и заливали глотки кипящим маслом.

А при строительстве нового монастыря, в его фундамент замуровывался молодой послушник, введенный в летаргический сон, для общения через него с потусторонними мирами.

Зажиточные и сильные рассматривали свою удачную судьбу в качестве награды за заслуги в прошлом и нынешнем существованиях.

Для богатых лам с помещиками, коммунистическая интервенция оказалась страшным несчастьем. Большая их часть иммигрировала заграницу, включая и самого Далай-ламу, а оставшимся пришлось самим зарабатывать на жизнь.

— Да, дела, — сказал после одного такого рассказа Кайман, вороша в догорающем костре угли. — Тут все намного серьезнее, чем в Бутане.

На исходе седьмого дня, миновав селения Гьянгзе и Дагожука, мы, наконец, вышли к своей конечной цели.

Лхаса раскинулась в обширной зеленой долине, окаймленной высокими горами, с синеющей в ней извилистой лентой реки Кьи Чу, притоком Брахмапутры.

Тут и там на склонах темнели древние монастыри с храмами, ниже улицы и кварталы, меж которыми змеились рыжие дороги.

— Эпическая картина, впечатляет, — обозрев ландшафт, констатировал Кайман.

— Не то слово, — ответил я, трогая пятками коня.

Пони всхрапнул, и мы стали спускаться в долину.

Глава 8. В Обители богов [216]

В город въехали на закате солнца через западные ворота.

Направляемый проводником караван проследовал по узким улицам, застроенным домами из камня и сырца, миновал все еще людный базар, после чего впереди возник белый культовый ансамбль с бордовой окантовкой.

Это самый древний в Тибете храм Джоканг, — обернулся к нам Сунлинь. — Выстроен императором Сонцен Гампо в седьмом веке. Здесь отдыхает Золотой Будда.

— В таком случае навестим столь святое место, — натянул я повод. — А заодно возблагодарим Великого Учителя за благополучное путешествие.

— Воистину так, — изрек лама Кайман, после чего все спешились.

Оставив животных под присмотром погонщика, флегматично жующего насвай и отряхнув с одежд пыль дорог, мы направились к входу.

Хранивший святую реликвию четырехэтажное здание восхищало своим неповторимым стилем, покрытой узорчатой бронзовой плиткой крышей, увенчанной двумя золотыми ланями и колесом дхармы [217].

Внутри его была прохлада, легкий полумрак и дурманящий запах курящихся в медных жаровнях восточных благовоний.

Изобразив на лицах смирение, мы прошли в главный зал, где на алтаре возвышалось золотая статуя Будды, бесстрастно взирающего в пространство.

Немногочисленные молящиеся, уйдя в себя, мысленно с ним общались, рассказывая о своих чаяниях и желаниях.

Здесь же находились несколько служителей, тенями возникавших из ниоткуда и так же бесплотно исчезавших.

Купив у них благовонные палочки и воскурив их от уже зажженных, мы несколько минут безмолвно созерцали окружающее, потом опустили на поднос для подношений по несколько юаней и двинулись по ритуальному пути, именуемому «кора». При этом повертели молитвенные колеса, загадав желания.

— Теперь, уважаемые кущо — ла, я сопровожу вас в гостиницу, — обратился к нам Сунлинь, когда надев обувь, мы вышли в гаснувший свет дня. — Там сможем отдохнуть и подкрепиться.

Гостиницей, если ее можно так назвать, был находящийся на соседней улице, прошлого века караван-сарай, где мы и разместились.

Лошадей с яком, сняв поклажу, определили в каменную, с низким навесом загородку, а нас в две жилых смежных комнаты.