Битая ставка

— Вот уже четвертые сутки морочит нам голову твоя земляк, товарищ Заозерный,— ответил за Нилина Карнов.— Четвертый день сказки рассказывает и не хочет говорить правду.

— Алексей,— обратился к нему Заозерный,— ты что, не узнаешь меня? Вспомни Кондратьевку, нашу одноэтажную школу, в бараке, около столовой, помнишь?

Нилин продолжал молчать.

— Что с ним, товарищ старший лейтенант? Почему он молчит? Натворил что-нибудь?

— Да, видимо. Вот уже несколько дней разбираемся, но толку пока мало.

— Слушай, Алексей, что ты сделал? Неужели снова за старое взялся?

— Я ничего тебе не скажу, не спрашивай...

— Ага, значит, узнал меня? Он что, товарищ старший лейтенант, не дезертир ли?

— Хуже, наверное. Что ты о нем знаешь?

— Мы вместе до войны жили на шахте «Кондратъевка», в одной школе учились, даже за девчатами вместе ухаживали. Он был в старшем классе, а я младше на год. Ну он дружил с моей одноклассницей Верой Жалиной. Иногда я даже записки от него ей передавал.

— А о какой провинности ты ему напомнил?

— Да была у нас тогда история. Он с двумя дружками ночью залез в ларек школы. Выл суд. Ему дали условно три года, исключили из школы. А потом мы переехали на шахту имени Калинина, и я его потерял из виду. Позже он, кажется, работал в шахте «Кондратьевка», на электровозе.

— Ну вот, видите, а вы не верите, что я работал после горпромуча машинистом электровоза,— вмешался Нилин-Шубин.

— Товарищ Заозерный, а ты не помнишь, у кого он жил на шахте «Кондратьевка» и где?

— Как не помнить? Он жил у дяди, недалеко от шахты. Мы, мальчишки, Нилину завидовали: он очень хорошо одевался, ходил в школу в светло-коричневом коверкотовом костюме. И часы наручные у него были, такие маленькие...

— А что о нем еще вспомните?

— Говорили тогда, что у него кто-то из родственников где-то за границей живет, дядя или даже отец, и посылки ему присылает.

— А все его знали как Нилина или под другой фамилией?

— Нилина, конечно. Какие еще другие фамилии?

— А вот он говорит, что не Нилин!

— А кто же он?

— Он утверждает, что он Шубин.

— Ты что, Алексей, совсем заврался? Кто же ты на самом деле?

— Да, я тогда был Нилин, а сейчас Шубин. На «Кондратьевке» жил под фамилией моего дяди по матери, Нилина, а моя настоящая фамилия по родному отцу — Шубин. Моя мать, Шубина, живет где-то здесь, в этих краях, можете ее разыскать и через нее все проверить.

— Та-ак... Это интересно. .

Карнов задал Шубину еще несколько вопросов. Но тот отвечал нехотя, невпопад. И вдруг, вздохнув, выдавил:

— Хорошо, я все расскажу.

И заговорил зло, будто бичевал сам себя.

В минувшую гражданскую войну двухлетним мальчишкой они с отцом Федором Поликарповичем Шубиным, белым офицером, и матерью Надеждой Арсентьевной отходили к морю. Мать заболела тифом и осталась у чужих людей, на Кубани, а они добрались до Новороссийска. На пристани была невероятная толчея, и он потерялся, отбился от отца.

— Обо всем этом,— уточнил Шубин,— мне позже стало известно от моего дяди — Нилина Андрея Арсентьевича, к которому меня и привезли из Новороссийска. У него я и рос. Потом, в тридцатых годах, дядю раскулачили и сослали в калмыцкие степи. Жили мы в землянке, недалеко от железнодорожной станции Дивное. Кругом росли высокие камыши, а за ними была степь. Его жена и двое детей там умерли. Мы стали жить вдвоем. На второй год, весной, нам было разрешено промышлять зверя. Мы с дядей пошли в степь охотиться — ставить капканы на лис — и назад не вернулись. В 1931 году пробились в Донбасс. Дядя устроился работать на шахту, женился. Там я и взял его фамилию. Через несколько лет, не знаю, каким путем, от отца из Австрии или Югославии пришло письмо. В нем он сообщал, что жив и здоров. Спрашивал обо мне и матери — живы ли мы и где находимся. Но тогда ни я, ни мой дядя, Нилин, о ней ничего не знали. Дядя, может быть, и знал что-либо, но мне ничего не говорил. Отписать мы ему ответ не смогли — не было у нас его адреса: письмо поступило к нам не по почте.

Учился я там же, на шахте «Кондратьевка», в школе. Действительно, в тридцать шестом году меня судили за то, что с дружками обокрал ларек. Но го было несерьезное воровство — мы просто хотели показать себя героями перед девчонками. Меня исключили из школы. Я поступил в Горловке в горнопромышленное училище, выучился на машиниста электровоза. Поскольку я был условно осужденным, мне без разрешения милиции с шахты выезжать никуда не разрешалось. Через некоторое время я стал допытываться у дяди, где моя мать. Он мне долго ничего не говорил о ней, а затем сказал, что надежные люди ему сообщили, будто живет она где-то на юге, недалеко от моря. Живет одна, работает в колхозе и носит фамилию моего отца — Шубина, Я решил тогда самовольно из поселка шахты уехать, чтобы найти ее. Но меня органы НКВД догнали в городе Туапсе, задержали и за нарушение правил о невыезде повторно судили. Дали три года исправительно-трудовых лагерей. Наказание отбывал в городе на Алтае. Когда началась война, я с другими заключенными однажды был послан сопровождать лесопродукцию до железнодорожной станции, откуда в лагерь больше не вернулся — сбежал. В эшелоне мобилизованных, отправляющимся в сторону фронта, я доехал до города Ряжска, там сошел и различными путями вернулся на «Кондратьевку», где в это время уже были немцы.

Дядя мой, Нилин, служил там уже начальником полиции, куда устроил и меня сначала следователем, а потом помощником, как-никак я был грамотным, окончил девять классов. Как следователь, я участвовал в обысках и арестах коммунистов и активистов, комсомольцев, в облавах на евреев.

Ну так и пошло, все больше и все дальше. Начал выпивать для успокоения души: нелегко было видеть, как немцы допросы вели. Нашел Веру Жалину, женился. Начал постоянно пить. Это чтобы оглушить себя водкой — допросы же и самому приходилось вести.

Через некоторое время дядя стал управляющим шахтой, а я — начальником полиции. В сентябре предложили мне вступить в русскую армию — немцы формировали тогда легион под названием «Варяг». Обещали, если дам согласие, отправить за границу, во Францию. Я согласился, думал, гложет быть, и отца где-нибудь там найду. Довезли нас тогда до Мариуполя, где шли бои. Нас послали в наступление. Там меня ранило в руку. Наши оставили меня долечиваться, а сами ушли дальше, в сторону Красноармейска. Я прожил в Мариуполе до глубокой осени, лечился. Затем явился в местную полицию города и поступил к ним на службу. Был следователем. Спустя некоторое время, меня вызвали в немецкий штаб. Долго расспрашивали там об отце, матери. Предложили учиться в их специальной школе. Ну вы понимаете, какой... Я согласился.

В январе 1942 года объявился отец. Он работает в немецком штабе следователем, носит форму обер-лейтенанта. Добился приказа, чтобы меня перевели к нему.

— А кто его шеф?

— Гауптман Вильке.

До этого момента Карнов еще сомневался в откровенности Шубина. Теперь все сомнения исчезли: он говорил правду. Будет ли он так же искренен в главном...

— Что же вы делали у отца?

— А ничего, отдыхал. Отец обещал отправить меня в Австрию, где у него остались жена и двое детей, но я решил дождаться, когда немцы освободят...

— Захватят, вы хотели сказать.

— Да, когда захватят Кубань. Очень хотелось найти мать.

— Ну, а дальше?

— Дальше все произошло неожиданно. Меня вызвал Вильке и предложил перейти линию фронта, найти мать и пожить у нее до прихода немецких войск. Я согласился. Да к матери, как видите, не попал,— закончил Шубин.

— Почему же вы пришли с документами на имя Нилина?

— Это мои настоящие документы. Их мне дали, когда я уходил на службу в легион «Варяг».

— А зачем вас снабдили паспортом Шубина?

— Его мне выдали в Мариуполе, в школе, на мою настоящую фамилию по отцу. Об этих документах Вильке ничего не знал. Я их взял с собой без его ведома. Сам и в чемодан между стенками спрятал их.