Призрак Проститутки

Нелегко дается мне этот текст. Трижды я ошибался в написании слова «неинформированными». Умственная усталость берет свое, подсовывая разные образы: я — в подземной темнице, а у выхода из нее меня ждет женщина с огромным влагалищем. Я знаю, что оно огромное, так как она стоит враскорячку, и Хант с Филлипсом ласкают ее огромным пером. Она неуемна — требует, чтобы ее ласкали и ласкали. Ей не важно, где перо было минуту назад. Она хочет ощущать, где оно сейчас.

Я хохотнул. Мы — гномы, стремящиеся понравиться великой американской публике. К своему ужасу, я вдруг чувствую, что меня сейчас вырвет. И понимаю почему. Из окружающих кабинок несет блевотиной. У меня такой острый нюх, что я не только различаю запах виски и водки, но даже запах каждой металлической карманной фляги, как аптечный запах декседрина. Мы уже не один день сидим на нем. Вот так же, наверное, чувствуют себя люди, когда рассыпается брак.

Выйдя из уборной, я получаю задание написать несколько туманностей вместо подготовленных нами радиопередач, которые предполагалось пускать в эфир на Кубу после стремительно одержанных побед. Я составляю следующий текст: «Рыба в ярких пятнах. Хавьер несет свою мотыгу. Кит выпустит фонтан воды в полнолуние. Травы колышутся. В землю бросают зерно».

Никто не станет препираться по поводу этого текста.

19 апреля 1961 года, 17.00

Читаю последнее сообщение. Оно поступило в 16.30 по каналу «Блахара»:

СРАЖАТЬСЯ БОЛЬШЕ НЕЧЕМ. УХОЖУ В ЛЕСА. ДОЖИДАТЬСЯ ВАС НЕ МОГУ. = ПЕПЕ.

19 апреля 1961 года, 17.30

Затем пришла запись разговора, окончившегося в 16.40.

«Грэй. Держитесь, мы идем на выручку. И все вам привезем.

Пепе. Сколько времени надо держаться?

Грэй. От трех до четырех часов.

Пепе. Вы не успеете прибыть сюда. Прощайте, друзья. Я разбиваю приемник».

У нас тут считают, что Пепе Сан-Роман, Артиме и их штаб двинулись в болота Сапата. Человек тридцать — сорок из них сумеют добраться до гор Эскамбрай. Подобно Кастро они могут создать там сильную партизанскую группу. Во всяком случае, я подозреваю, что так думают Артиме и Сан-Роман.

19 апреля 1961 года, 18.00

Люди начали уходить из Эпицентра. Кто-то остается. Большинству делать здесь больше нечего. Тем не менее они остаются, как и я. Наверное, нам всем присуща жажда ясности. Мы, видимо, принадлежим к тому сорту людей, что сидят до трех часов ночи, слушая передачи последних известий о какой-то катастрофе в надежде услышать новую подробность.

И одна подробность действительно поступает. В среду утром лидеры эмиграции пригрозили силой выйти из бараков. Бендер сумел их убедить, что это даст повод прессе уничтожить их. Ни о каком достоинстве тогда уже не будет речи. Артур Шлезинджер-мл. и Адольф Берл вылетели сегодня утром туда, чтобы их утихомирить. Теперь появилось сообщение, что лидеры совета сейчас в воздухе и скоро приземлятся в Вашингтоне, где их отвезут на встречу с президентом Кеннеди. У нескольких лидеров (Кардены, Барбаро и Масео) сыновья воюют в Бригаде. У других — братья или племянники. Все они теперь либо погибли, либо взяты в плен. Среди этого моря отчаяния я вижу один положительный для Кеннеди момент. Хорошо, если он примет их в такое время.

Дик Биссел заходил к нам в Информационную и сообщил, что лидеры эмиграции находятся сейчас на конспиративной квартире под Вашингтоном.

«Не сопроводите ли вы их в Белый дом?» — говорит Биссел Ханту.

«Я не могу им показаться, — отвечает Ховард. — Они верили мне, я не могу смотреть им в лицо».

Вместо Ханта сопровождать их будет Фрэнк Бендер. А я думаю о том, что дико коррумпированный и полностью скомпрометированный Тото Барбаро будет беседовать с президентом. Впрочем, какое это имеет значение?

Филлипс шепчет мне на ухо: «Я думаю, Ховард не может смотреть в лицо не кубинцам, а президенту. Могу поклясться, Ховард хотел бы видеть Кеннеди на шесть футов под землей, и не могу сказать, что я с ним не согласен».

Последнее, что я прочел перед тем, как уйти из Эпицентра, была поступившая по телетайпу заметка из «Майами ньюс»: «Бунтовщики, совершившие высадку на Кубе, утверждают сегодня, что продвинулись на пятьдесят миль в глубь территории и одержали первую большую победу в боях за свержение Фиделя Кастро».

Ну а в 21.00 усилиями «Лема Джонса и К°» выйдет бюллетень № 6, который подтвердит этот несуществующий факт.

Посылаю последние инструкции в Долину Счастья. Завтра один из оставшихся «Б-26» возьмет на борт наши нераспространенные листовки и сбросит их в море в сотне миль от берега.

На этом я кончаю свой дневник, в котором старался ничего не драматизировать, выбрав стиль, подобающий некрологу. Теперь, поскольку я все еще жив, перенесу эти страницы из сейфа Кэла в свой.

41

Аллен Даллес вернулся из Пуэрто-Рико ранним утром в четверг с жутким приступом подагры. Он сказал своему отцу, приехавшему встречать его на военную базу Эндрюс: «Это худший день в моей жизни».

В то же утро трое лидеров эмиграции летели из Вашингтона назад в Майами, к своим семьям, и я сопровождал их на случай возникновения каких-либо проблем. Хотя было сочтено неприличным отправлять кубинцев назад одних, ни один из моих начальников не захотел взять на себя эту миссию, и я предложил сопровождать их за минуту до того, как мне это поручили бы.

Поездка прошла спокойно. Мы сидели в своих креслах мрачные, словно участники похоронной процессии, а по прибытии, как только разобрались с транспортом, торжественно простились, пожав друг другу руки. Ясно было, что наше управление стояло у них поперек горла.

Поскольку с заданием до полуночи было покончено, а следующий военный самолет летел в Вашингтон лишь вечером, я решил поехать в город, запарковать машину и погулять по апрельскому теплу. Переходя через Вторую улицу, я почувствовал желание зайти в католическую церковь Иисуса Христа, благородное строение в сто восемьдесят футов в ширину и немногим менее трехсот футов в длину, с характерными для Майами розовыми и зелеными стенами и золотисто-желтыми приделами. Я несколько раз заходил туда в последние десять месяцев, ибо там был тайник-молитвенник, лежащий на пятом месте тридцать второго ряда в южном крыле.

Так что да, я знал церковь Иисуса Христа на Второй улице. Заходил я туда и без дела после страстных свиданий с Моденой, сам не знаю почему, но церковь действовала на меня умиротворяюще, я даже подумывал (хотя и понимал, что вовсе к этому не склонен): не соблазнится ли еще один сторонник епископальной церкви стать католиком. Следуя этому импульсу, я однажды даже предложил Модене встретиться в церкви, там, где молящиеся ставят свечи, — по-моему, это вызвало у нее раздражение. Она больше года не бывала в католическом храме, да и то присутствовала на свадьбе другой стюардессы.

Сегодня в храме не было пусто. Последняя месса окончилась больше часа тому назад, а следующая должна была начаться только к вечеру, однако скамьи не пустовали: всюду молились женщины. Мне не хотелось вглядываться в их лица, потому что многие из них плакали. Привыкший к тишине, всегда царившей в торжественном молчании церкви, я наконец осознал — как осознает пьянчуга, внезапно очутившись на краю моря, — что сегодня в церкви нет тишины. К небу возносились стенания. Из горла мужчин и женщин, матерей и отцов, братьев и сестер бойцов погибшей Бригады лилось горе, и ощущение огромной потери с такой силой обрушилось на меня, что впервые в жизни я увидел на кресте страдающего Христа и подумал: да, он действительно страдал, и вот как, должно быть, оплакивали его те, кто стоял в тени креста, слышал его агонизирующие стоны и страшился того, что мягкость души может навеки исчезнуть на этой земле.

Вот что я почувствовал, понимая, что это всего лишь видение. Под моей болью клокотала ярость. Я не испытывал нежности или любви, я чувствовал величайшую злость сам не знаю на кого — на президента, или на его советников, или на само мое ведомство? Владевшую мною ярость можно сравнить с яростью человека, которому машиной только что оторвало руку, и он не знает, кого винить — машину или палец в конторе наверху, который нажал на рычажок и включил машину.