Охота на канцлера

Охота на канцлера

Глава I. Тяжелое похмелье

Польша (Варшава)

Дождь лил не переставая. Лех Мазовецкий сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Крупная капля скатилась с тульи его черной шляпы, упала на конец сигареты и зашипела. Лех вдохнул едкий дым: в горле сразу запершило. Он выругался, сплюнул и угодил прямо на носок красной туфельки молоденькой блондинки, которая шла с большим зонтиком навстречу Мазовецкому. Девушка была хороша собой и отлично это сознавала. Глаза ее равнодушно скользили по лицам прохожих, но плевок Леха вывел блондинку из себя.

— Хам! — крикнула она. — Что ты позволяешь себе на улице, скотина!

— Заткнись! — сквозь зубы прошипел Мазовецкий, сжав пальцы правой руки в кулак.

— Нахал! — закричала блондинка. — Да как ты смеешь так со мной разговаривать?! Я… я сдам тебя в полицию!

Лех побледнел. Скандал был ему сейчас совсем ни к чему, и он сразу же сбавил тон.

— Извините, мадам, — выдавил Лех из себя и, низко опустив голову, зашагал прочь. Заметив урну, он со злостью запустил туда злосчастный окурок.

Ветер швырял в лицо колючие мелкие капли дождя, щеки Мазовецкого посинели от холода и по спине поползли мурашки. Настроение было прескверное.

Впереди показался костел. Лех замедлил шаг. Поколебавшись, зашел под высокие мрачные своды. Как и все поляки, Мазовецкий считал себя правоверным католиком. Медленно пройдя между дубовыми скамьями с высокими спинками, он остановился перед ярко раскрашенной деревянной фигурой Святого Луки, установленной в пространстве между окнами.

Лех набожно склонил голову в молитве. Полгода назад его упекли на восемь месяцев в варшавскую тюрьму за то, что с помощью пульверизатора поляк намалевал на лобовом стекле «мерседеса» немецкого посла жирную свастику. Отбывая заключение, Мазовецкий ежедневно молился Луке и не сомневался в том, что только святой помог ему выйти на волю, отбыв всего половину срока: его отпустили уже через четыре месяца…

Помолившись, Лех пошел к выходу. Рядом с высокими резными дверьми костела стоял небольшой железный ящик с золотыми буквами: «Для церкви».

Мазовецкий сунул руку в карман брюк, нащупал там несколько купюр и, смяв их в тугой комок, просунул в щель.

Дождь кончился так же быстро, как и начался. Порывистый ветер уже сушил улицы. Но плотная и унылая облачная завеса по-прежнему висела над городом. Лех ускорил шаги и вскоре толкнул низкую дверь бара «Принц».

Там было тепло и сухо. В углу пылал камин, от ярко-красных головешек с веселым треском отлетали обгоревшие угольки.

Лех залез на высокий стульчик у стойки и долго дожидался, пока на него не обратил внимания бармен.

— Один «Пяст».

Бармен долго отыскивал бутылку.

— Какого дьявола вам понадобилось это дрянное пиво, — бесцеремонно произнес сидевший рядом незнакомец, судя по униформе, автомеханик. — Я давно перешел на немецкое. Самое лучшее пиво в мире! «Левенбрау», «Хольстен», «Августинер». От одних названий голова кружится! Две кружки «Августинера»! — потребовал он у бармена.

Лех не стал разъяснять механику, почему он пьет «Пяст». Это было польское пиво, названное по имени короля, бывшего крестьянина-колесника Пяста, основавшего первую в польской истории династию Пястов. Только такое должны пить, с точки зрения Мазовецкого, все патриоты!

Лех протянул бармену бумажку достоинством в десять злотых:

— Разменяйте!

Бармен кинул ему монету в пять злотых и четыре — по одному.

— Мюнхенский «Августинер», — продолжал бубнить сосед Леха, — я пью каждый день, и…

— Отстаньте! — огрызнулся Лех, поставил недопитую кружку «Пяста» на залитую пивом стойку и поспешил уйти из бара. При всем своем патриотизме он не смог заставить себя осушить до дна кружку в сущности довольно дрянного пива.

Вытащив из кармана пятизлотовую монету, Мазовецкий подбросил ее вверх, но не поймал, и монета с жалобным звоном покатилась по мокрому асфальту. Подняв ее, Лех окинул взглядом улицу, заметил приближающееся такси и замахал рукой. Синий «фольксваген» с белым фонариком тормознул у тротуара.

— Улица Пилсудского, — назвал адрес Мазовецкий и, усевшись рядом с водителем, раздраженно спросил:

— Почему ездите на «фольксвагене»? Неужели не нашлось польских машин?

— Да ненадежные они и бензина жрут, не напасешься! А об отделке я и не говорю, — покачал головой шофер.

Лех насупился и не проронил больше ни слова. Расплатившись точно по счетчику, хлопнул дверцей и торопливо зашагал к тридцатиэтажному серому зданию со сверкающей надписью «Дейче Банк» под самой крышей.

В вестибюле он подошел к большой черной доске, на которой золотыми буквами были выведены названия фирм, компаний и представительств, офисы которых располагались в здании, и стал ее внимательно изучать. Потом круто повернулся и быстро вышел на улицу. Не оглядываясь, нырнул в подземный переход.

На углу улиц Пилсудского и Пшибышевского располагалась булочная, а сзади нее — сквер с десятком деревьев, кустарником и старой каруселью. Лех пересек пустынный в эту погоду сквер, поплутал в хитросплетениях проходных дворов еще довоенной постройки четырехэтажных домов и остановился перед одним из них, желтым с узкими окнами и белыми кружевными занавесками.

Мазовецкий решительно толкнул дверь подъезда, одним духом взлетев на четвертый этаж. Пять раз требовательно постучал в обшарпанную дверь с облупившейся коричневой краской.

Несколько секунд Леха внимательно разглядывали в глазок, потом дверь распахнулась. В прихожей стоял Тадеуш Бальцерович — мрачный поляк с большой черной бородой.

Лех пожал ему руку, и Тадеуш провел его в маленькую комнатку без окон рядом с кухней, которая, казалось, была надежно изолирована от внешнего мира.

Там Мазовецкого уже ожидали остальные члены боевой террористической группы: Яцек Михник, Войцех Куронь, Бронислав Герек и единственная женщина, стюардесса авиакомпании «ЛОТ» — Анна Карбовская.

Лех не без удовольствия поглядел на ее тоненькую фигурку, но, сочтя фривольные мысли неуместными в этой обстановке, поспешил приступить к главному:

— Сегодня утром Гельмут Фишер выступил перед членами «Союза изгнанных» в Мюнхене. Место он выбрал не случайно. Этот город — колыбель фашизма, родина гитлеровского плана «Дранг нах Остен». Речь немецкого канцлера изобиловала реверансами в сторону Польши, общеевропейского процесса мирного сотрудничества и нерушимости послевоенных границ, но… с чего бы он стал выступать в Мюнхене, да притом перед неофашистами, если бы действительно уважал Польшу?

— Итак, ясно: реваншизм все больше овладевает умом Фишера, — резко бросил Тадеуш Бальцерович.

— Мне кажется, он мечтает уже о завоевании нашей страны, — пробурчал Куронь.

Лех не хотел тратить время на пустую дискуссию.

— Надо принять решение. Мы объединились в нашу организацию, вдохновленные великими идеями защиты суверенитета и территориальной целостности Отчизны. Очевидно, что от теперешней объединенной Германии можно в любой момент ожидать покушения на свободу, независимость и территорию нашей Родины. Что мы должны предпринять в такой ситуации? — требовательно спросил он.

В комнатке воцарилось напряженное молчание. Куронь нервно закурил. Бальцерович, сидевший на продавленном диване слева от него, замахал рукой, разгоняя дым.

— Предлагаю вынести смертный приговор Фишеру, — прозвучал чистый голос Анны.

— Я согласен, — поспешил заявить Бальцерович. Он был давно безнадежно влюблен в красивую стюардессу. Даже бороду отпустил: ведь Анна как-то упомянула, что ей нравятся бородатые мужчины. — Гельмут Фишер — не только главный поборник современного «Дранг нах Остен». Он символ стремления немцев к аннексии Польши. Ликвидируем его, и горячие головы в Германии надолго призадумаются.